Михаил Садовский: Ощущение времени

— Говорят, тысячу рублей.

— Тыщу? Что, мы не можем достать тыщу?

— Одна ампула.

— А надо?.. — прищурился Додик.

— Не меньше шести… каждые десять дней по инъекции… какая-то радиоактивная гадость.

— Что, мы не можем достать шесть тысяч?

Кто мог увидеть в этом страдающем, озабоченном выживанием мире крохотный огонёк надежды? Что они, страждущие, могли рассмотреть в нём сквозь плотную завесу словоблудия серого чахоточного кардинала, смотревшего на презренную паству со стен аудиторий и залов, один из висельников политбанды… он был вечен, зол, жесток… а впрочем, не имело значения ни его лицо, ни имя… система была выстроена гениально — она саморегулировалась, и на место одного становился другой… ещё одну закономерность можно было заметить в этом движении: каждый последующий был страшнее предыдущего.

Лысый занимался военной литературой. Говорили, что он простой, не вредный член Комиссии почти всегда голосует «за». Ну, у каждого же могут быть враги, неприятели, скажем, мягче… тогда уж нечего говорить… Чтобы не вызывать излишних литературных сравнений с «Войной и миром» Толстого или «Звездой» Казакевича, он лично, когда говорил о себе, уточнял: документальная военная литература… первое было, безусловно, справедливо, что касается второго… — это, как посмотреть — с кем и чем всё же сравнивать… номера полков, имена командиров и полководцев, количество орудий и танков, даты приказов и их шифры-литеры, названия городов, посёлков, деревушек, речек и сторон света, количество погибших и раненых… вся бухгалтерия войны вмещалась в его страницы… может, там и были ошибки, но не его, а тех документов, которые он добывал для публикации всеми правдами и неправдами в самых немыслимых и «заслуживающих доверия местах».

Казалось, если взять его книгу за две обложки, так, чтобы страницы веером свесились вниз, а потом потрясти, как следует, посильнее — горы всей этой информации ссыплются с бумажных листов, не сцепленные ни фразой, ни эмоциями автора… и останутся на листах сиротливо дрожащие редкие междометия, союзы да предлоги, но потом и они осыплются, как сладкая пудра с засохшего, чёрствого теста… так что насчёт литературы…

Достоинство того, что скапливалось под обложкой с его фамилией, было в том, что он умел, знал как и добывал невероятную, недоступную, закрытую-перезакрытую информацию, и вся она была снабжена ссылками на сопутствующие документы. Только он знал, чего это стоило (часто и в прямом денежном выражении)… но все расходы быстро окупались — его статьи, выдержки, отрывки, главы книг и т. д. печатались буквально везде и всегда имели успех.

Единственный промах Лысого был в том, что он называл себя писателем. На самом-то деле к литературному труду, к писательству он не имел никакого отношения, да ещё вдобавок был и не силён в языке, на котором творил… Писал, как и говорил, с ошибками.

Додик не знал, почему он ему позвонил. Знакомы они не были. Больше того, легко было предположить, что после прочтения книг друг друга желания поближе узнать автора у них, у обоих, не появилось бы.

«Заходи, когда застанешь, — сразу на „ты“ хмыкнул в телефон Лысый, — хоть сейчас. Я круглые сутки работаю — у меня мирного графика нет».

Обычные сомнения одолели Давида после часовой дороги, совсем на пороге цели, и он повернул назад. «Что я скажу ему? То, что думаю? Это я уже делал — результат знаю. То, что „надо“? А что ему надо? Что мне?» Каждый вопрос, несомненно, имел множество вариантов ответа, в зависимости от различных условий и личности, но один был стопроцентно верным в нашем отечестве. Додик повернул к магазину, запасся бутылкой и сунул её во во внутренний карман куртки.

— Разговор будет серьёзный, — констатировал Лысый, разглядывая Додика. — Рекогносцировка такая: дома один — жена в санатории, дочь в консерватории, — он хихикнул неожиданной рифме и мотнул головой, — проходи.

Они устроились на кухне, и несколько минут старший изучал пришедшего, буквально уставившись на него. Потом молча выставил из холодильника вполне не холостяцкие яства: котлеты (наверное, жена наготовила перед отъездом), квашеную капусту, головку чеснока… сначала поставил рюмки, поморщился, посмотрел на Додика, убрал их и заменил маленькими гранёными стаканчиками, какими хозяйки отмеряют на рынках семечки из мешка, называя их стаканами… Потом он снова уселся напротив, разлил по половинке, поднял на уровень глаз, кивнул Додику бритой головой и тут же выпил. После этого разговор возник беспрецедентно просто — два давно знакомых человека не виделись много лет и вот встретились, выпили и стали вспоминать… о войне, конечно… которую видели с диаметрально противоположных сторон… один из-за бруствера окопа… другой из голодного барака… сыпались имена, названия, безо всякого сомнения, что сидящий напротив их знает и в курсе всего, о чём идёт речь… и хотя это было вовсе не так, ни один из них не задавал вопросов.