Елена Минкина: Я с тобою, Шуламит

Но, иди, поспорь с Америкой! И выборы не помогут, никто не рискнет, сколько бы не выпендривались. Левые хоть честнее, прямо говорят, что все подряд отдадут. Временщики, что с них взять, социалисты! «Мир-дружба между народами»! Так и будут дружить, пока эти народы их окончательно не прихлопнут. Но наш толстяк сколько из себя непримиримого строил, стыдно вспоминать!

Детей жалко, Фейгеле, вот в чем дело. Особенно Додика с его выводком, они-то ни в какую Америку не побегут.

Вот я и до дома дошел, смотри как быстро. Сейчас ты меня примешься за сливки ругать, надо серьезное лицо сделать заранее. Мне это сейчас не трудно, девочка моя, мне улыбаться трудно. Но ничего, справлюсь как-нибудь, уже скоро.

Хорошо, что ты ушел, дорогой, немного посижу в тишине. Слабость, понимаешь, такая страшная слабость, уже не могу от тебя скрыть. Вот, оказывается, как это наступает.

А ты все веселишься, мой старый мальчик, затеял праздник. И что тебе вздумалось, 53 года, даже не юбилей? Только детей напрягать! Уже столько отмечали в этой жизни, страшно подумать. Шмулику пятьдесят, а я все вспоминаю, как он родился. И какие пятьдесят, ему же скоро пятьдесят два!

Чем меня Бог наградил, это хорошими детьми. Нужно было жизнь прожить, чтобы это понять.

Знаешь, дорогой, после того я не думала, что смогу радоваться. Я даже не удивилась, увидев тебя в лагере беженцев, так, еще один призрак из прошлой жизни. Меня все время окружали призраки — мама, папа, сестры, маленький брат.

И никаких чувств, ни радости, ни любви, ни боли…

Когда родился Шмулик, во мне пробудилось первое чувство. Это был страх. Смертельный страх за его жизнь. Все меня пугало, его плач, смех, молчание. Помнишь, я сбежала из дому, и ты целый день искал меня по городу? И только ночью нашел на старом арабском рынке? Врачи сказали, что это — послеродовая депрессия, дали какие-то таблетки. Я их выбросила тогда, дорогой. Я уже знала, что больше не уйду… Твое лицо там, на рынке… Я будто впервые тебя увидела — белое неживое лицо, смешной длинный нос, черные круги вместо глаз. И розовый теплый младенец в твоих объятьях, мирно спящий младенец. Я поняла тогда, что ты, смешной некрасивый Ицик Шварц, которого я даже не замечала в детстве, ты — моя точка опоры, моя единственная точка опоры.

53 года, только подумать, мой дорогой! Может, соберусь с силами и испеку штрудель? Твой любимый штрудель, — много яблок и орехов и тонкий слой теста, совсем тоненький. Но боюсь, не смогу. Руки слабеют, нож не держу, где уж мне строгать яблоки!

Ты никогда меня не спрашивал, дорогой, вот за что я тебе особенно благодарна. Никогда ни о чем не спрашивал. И я научилась понемножку расставаться со своими призраками. И с мамой, хотя это было самым трудным, и с сестрами, и с Карлом.

Да, был еще Карл, мой дорогой, к счастью, ты этого не знаешь. Был серьезный красивый юноша Карл, наш сосед. Студент медик. Круглый отличник. Высокий и белокурый, как и положено немцу. Он провожал меня из университета каждый день, даже когда это стало опасным. И с ним я провела свою первую ночь любви, свою единственную ночь…

Мой прогрессивный папа не возражал против нашей дружбы, он всегда считал, что ассимиляция — лучший путь для евреев. Особенно в такой прекрасной развитой стране как Германия. Правда, в 34-м, когда вместе с другими профессорами евреями его уволили из университета без права преподавать, папин оптимизм поубавился, но он все твердил, что «разум восторжествует».

Папу убили первым, на митинге ветеранов. Он был противник всякого насилия и с отвращением вспоминал войну, но на встречи ветеранов всегда ходил в память о погибших товарищах студентах. Ночью Карл принес его к нам домой, уже холодного, с искаженным мертвым лицом. Я знала, что он сделал это ради меня и уважения к моему отцу. Чтобы труп отца не валялся на площади на радость штурмовикам. Но Карл слишком рисковал, хотя мама и вывела его в полной темноте через черный ход. Видно, кому-то из соседей не спалось в ту ночь…

Его отправили в лагерь. Исключили из университета за симпатии к врагам немецкого народа и отправили в лагерь. А нас выселили в еврейский квартал, правда ненадолго, до полного уничтожения квартала.

Нет, дорогой, негоже оставлять меня одну так надолго. Видишь, какие воспоминания лезут в голову. И какие такие срочные покупки ты затеял? Небось, опять принесешь шоколад или сливки, сластена несчастный! И еще скажешь, что перепутал. Знаю я все твои хитрости.