Григорий Розенберг: Я — годяй! Рассказы о Мамалыге

На одном из поворотов лестницы, на промежуточной площадке, Игорь, поравнявшийся с Мишей, громко, не глядя на Мишу, прокричал: «Жид-жид — по верёвочке бежит!» И Миша с силой толкнул Игоря в плечо. Игорь отлетел, споткнулся о чьи-то ноги и упал, хряснув затылком о радиатор.

Все остановились, а замеревший Миша увидел испуганные Игоревы глаза и много крови брызгами и струйками по Игоревой голове, на стене и на радиаторе. Миша вдруг почувствовал, как острая боль сдавила ему рёбра и что-то там в паху (так с ним случалось всегда, когда он видел чью-нибудь рану), почувствовал запах удара головой, запах крови, и чудовищное чувство вины перед Игорем заполнило всё его существо… Он уже сделал шаг с протянутой к Игорю рукой, как вдруг раздирающая боль в ухе просто оторвала его от земли. Он схватился руками за чью-то пухлую ручищу, выворачивающую, отдирающую его ухо, и, правда, чуть взлетел над полом.

— Ах ты говно маланское! — громко, по-базарному заверещал голос тёти Нины, и Миша поразился тому, что его уже дважды сегодня обозвали этим жутким словом. Он это слово в доме не слышал никогда, только во дворе, и то в соседнем. В его дворе жильцы считали себя намного культурней, чем своих соседей, и во время скандалов, в ответ на это слово, кричали другое, такое же, но интеллигентней, даже можно сказать жеманней: «Гамно!» Дома же самым обидным словом считалось «негодяй», и в ответ на него ещё совсем недавно Миша кричал: «Нет, я годяй!»

Всё это время тётя Нина громко визжала и волокла Мишу за ухо обратно наверх в группу, а Валентина Борисовна занялась Игорем. Наверху тётя Нина крепко отдубасила Мишу и рыдающего его поставила в угол в уборной.

— Будешь стоять, пока все с прогулки не вернутся, выродок чёртов! — закричала она и, отвесив тяжёлый каменный подзатыльник, удалилась. Подзатыльник был такой, как будто головой об пол бахнулся. Даже кровью запахло.

Тут ведь вот что. В садике детей, скорее всего, не только поколачивали, но и любили. По-видимому, дело ещё в особенности Мишиной, как уже было сказано, памяти, этой кунсткамере, собирающей событийных уродцев. Хотя… хотя с другой стороны Миша запоминал, вроде бы, ВСЁ. Короче: запоминал — всё, а вспоминал — это!

Дома Миша, мучимый совестью и тревогой за Игоря, рассказал всё подробно, а опасаясь, что родителей может возмутить ещё и безнаказанность его жестокого поступка, подробно рассказал и о наказании в уборной (правда, про «говно» Миша сказать не решился).

Но родителей, особенно папу, заинтересовала не столько вся трагедия, сколько её последний акт. Он ещё вдруг вспомнил другие подзатыльники, о которых проговаривался Миша, и в третий раз за этот день ужасное слово прозвучало в Мишином присутствии. Да ещё дома!

— Каждое… (ну, в общем, — это самое) будет поднимать на него руку!

Произнёс это папа по-соседски, без всякой жеманности.

На следующее утро в садик Мишу отводил уже он сам. Сразу, только сняв с Миши пальто, он решительно прошёл в кабинет Лилии Ивановны, а перехваченный его железной рукой Миша еле успевал перебирать ногами.

— Доброе утро, — вежливым, тихим голосом начал папа, но Миша отчётливо услыхал дальние погромыхивания в его голосе. — Я хотел бы поставить вас в известность, что если я каким-нибудь образом узнаю, что мой сын получил хотя бы один подзатыльник, — в этом месте папин голос стал похож на голос дяди Келы, бандита с соседнего двора, — я приду и каждой отверну голову, как курчонку!

Папа показал руками, как он это сделает.

— Каждой! — добавил он и очень определённо ткнул пальцем в направлении лба Лилии Ивановны.

Надо сказать, что своей хулиганской решительностью папа пугал не только Мишу. Обычно весёлый и добродушный, в критические минуты он становился дерзким и жестоким. Однажды, когда маму попытались обидеть на улице, Миша увидел, как папа умеет бить. До этого он считал, что самое страшное на свете, — это ремень…

Огромная физическая сила, контузия на фронте и то, что друзья отца называли непонятным словом «штрафбат», подталкивали папу иногда на немыслимые поступки. И сейчас Миша не испытал радости по поводу объявившейся в садике мощной защиты в папином лице, а испугался того, что папа может и в самом деле открутить головы всем воспитательницам и техничкам и даже самой Лилии Ивановне. Зрелище это показалось Мише чудовищным.

Но Лилия Ивановна не испугалась.

— Ну вот что, — ледяным голосом сказала она, — вы нас тут не пугайте! Теперь я вижу, в кого сыночек. Он будет головы в кровь расшибать, а папаша их будет откручивать! Хороша семейка! Яблоко от…