Филип Дик - Разбитый шар

— Ладно, — согласился он, — почему бы и нет?

Он прошел к своей машине, завел ее и поехал вслед за кремово-голубым «Доджем» Пэт по Гиэри-стрит, мимо Ван-Несс и затем вверх, по дальнему склону холма.

Впереди мерцали красным задние габаритные фонари «Доджа» — широкие кольца, похожие на барабаны пинбольного автомата. Пэт не было видно, он следовал за огнями машины.

То туда, то сюда, подумал он. Куда она, туда и ой. Подъем, спуск. Так ребенок представляет себе верность. И стали они жить-поживать да добра наживать, вдвоем в домике, на склоне горы, их двое, дом-конфетка, и никто их там не найдет.

«Додж» остановился — предупреждающе вспыхнули его стоп-сигналы, и Джим вдруг понял, что не знает, в каком месте города находится. У «Доджа» включился поворотник, и Пэт повернула направо. Он поехал следом.

И чуть не проскочил мимо — ее сигнал он услышал в тот самый миг, когда понял, что она остановилась. Не так много раз бывал он в этом доме, подумал он. Это место, этот адрес вылетели у него из головы, как будто их и не существовало. Выкручивая шею, он дал задний ход. «Додж» стоял рядышком, и Джим теперь пятился, стараясь припарковаться на одной линии с ним. Красные габаритные фонари ослепили его. Сколько огней: поворотники, стоп-сигналы, белые фонари заднего хода, — у него закружилась голова. Броские цвета хромированных спален на колесах. С ковриками, проигрывателями. Он погасил фары, закрыл окна и вышел.

Пока он запирал двери, Пэт стояла дрожа, со скрещенными на груди руками.

Когда они поднимались по широким бетонным ступенькам многоквартирного дома, она обронила:

— Туман.

Дверь из стекла и бронзы была заперта. Пэт не сразу нашла ключ. Внутри, в коридоре, не было слышно ни звука. Двери по обеим сторонам были закрыты.

Все тут ведут правильную, размеренную жизнь, подумал Джим: в одиннадцать — отбой, в шесть — подъем.

Он доверчиво пошел за ней — она отыщет нужную дверь. Она знает. Пэт быстро шла по ковру, и ее длинные темные волосы подпрыгивали на воротнике пальто. Шаги ее были беззвучны. Как будто они идут по пещере, по длинному коридору к другой стороне горы, подумал он.

И вот дверь открыта, Пэт уже в квартире, включила свет. Протянула руку, чтобы опустить шторы.

— Какие-то казенные они, эти многоэтажки, — сказал он.

— Да нет, — рассеянно ответила она.

— Как-то неприятно — каждый уползает в свою отдельную раковину.

Не снимая пальто, она наклонилась, чтобы включить обогреватель.

— Просто тебе сейчас в голову одна чернуха лезет.

Она пошла к шкафу, сняла пальто, повесила его на плечики.

— Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь — и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, — она захлопнула входную дверь, — ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.

Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.

— Боже мой! — Вокруг ее глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. — Ты меня до слез доведешь.

— Как в прежние времена? — спросил он.

— Нет. Не знаю. — Она высморкалась. — Надеюсь, ты все-таки выберешься из этого. Я постараюсь как-то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.

— Сглаживать ты мастерица, — ответил он.

— Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ-станциям, и по телевидению: недавно какого видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь — я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. — Она кричала звонко, пронзительно, ее голос чуть ли не переходил в свист — это напомнило ему об их давних домашних ссорах. — Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, еще что-нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как-то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире — что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.