Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Однако Сатана не забыл о химике, когда-то полном грехов и амбиций, и решил хорошенько его искусить. На третьем курсе Весталкина начали мучить скверные страсти, связанные с пропащей женой. На занятиях по истории РПЦ блудливая рука его, вместо того чтобы записывать слова лектора, все норовила рисовать до смраги знакомые контуры супруги, а после занятий ноги, казалось, сами несли его на Пельшеградский почтамт, откуда он вопреки-согласно собственной воле высылал письма порнографического содержания по адресу «Остров Кипр, шлюхе Весталкиной». Почти вся его стипендия теперь уходила на марки. Особенно страшными были ночи, когда искушаемый не чувствовал рядом с собой поддержки религиозно настроенных однокашников и его либидо, раззадоренное злым духом, забывало всякую меру похоти. Только брошенный муж смежал очи, как глумливый Гименей переносил его в номенклатурную носоносную квартиру. Весталкин бреется опасной бритвой, кощунственно лишая себя бороды, а рядом госпожа Весталки на вылезает из душа, вся розовая, как новорожденная мышь, и подмигивает ему с развратным умыслом. Гадко выбритый Весталкин вздрагивает от предварительного восторга, нечаянно перерезает себе горло и, грешный, грохается о пол. Там он сначала истекает кровью, а потом ползет к прелестнице по импортным кафельным плиткам (производство Польши) и из последних сил протягивает руку к некогда столь близким ему сферам, но супруга растворяется в клубах пара, заливаясь звонким смехом, и на прощание издевательски шепчет ему вражеским американским голосом: «You can look, but you can’t touch». [145] Смотри, но не трогай (англ.).

Каждый раз, когда Весталкин просыпался после такого кошмара, он шарил рукой по щекам, страшась обнаружить, что стал лицом мягок и бос, будто Майкл Джексон. Затем, все еще встревоженный, щупал горло, на предмет смертельного пореза. Но райское дребезжание, исходившее из угла, разгоняло ночные ужасы и напоминало семинаристу о долге перед церковью и государством. Чтобы очистить себя от сексуальной, хотя и супружеской, скверны, он, как был в ночной власянице, втискивался в холодильник (по габаритам тот скорее подходил маленькому японцу, чем атлетическому русаку) и, скорчившись, сидел там до утра. В тесном белом ковчеге плоть его покрывалась слоем временной мерзлоты, мятежные страсти сходили на нет, и утром покрытый инеем Весталкин бодро спешил на лекции, где, увы, снова черкал неприличные картинки на полях конспекта, и весь цикл начинался опять.

К концу семестра регулярные ночные галлюцинации с бритьем и всем прочим довели Спартака до сучки. В надире отчаяния он написал донос на самого себя епископу Пельшеградскому Герундию, обладавшему репутацией опытного пастыря.

Через несколько дней семинарист получил повестку из обкома епархии на желанную встречу.

Войдя в кабинет епископа, Весталкин бухнулся на колени и с надеждой воззрился на светлолицего мужчину, сидевшего за письменным столом и читавшего толстый журнал. Семинарист вывернул голову наизнанку и разобрал название: «Пращур». «Наверное, это что-то вроде „Огонька“ для архиереев», — подумал он. Из широкого окна, распахнутого настежь по причине прекрасной летней погоды, были видны верхушки зеленых лип и кусок синего неба. Где-то задушевно пел дрозд. Весталкин перевел взгляд на стены, вдоль которых стояли стеллажи дубовой работы. «А книг-то сколько!» — удивился он про себя.

Епископ отложил журнал в сторону и улыбнулся коленопреклоненному семинаристу. Тот начал рассказывать да сетовать. Герундий, немолодой человек с усталыми глазами, внимательно слушал его, время от времени записывая что-то в блокнот.

Весталкин был как на духу и ничего не утаил от церковного лидера — ни советское ядотворчество, ни постсоветское пьянство, ни сладострастные сновидения с раздетой мадам Весталкиной. Он открылся архиерею даже о тайне тайн своей жизни — кухонном явлении обер-прокурора на заветной белой дверце все эти годы назад.

Выслушав семинариста, прелат задумался, ассимилируя факты непростой его биографии.

— Обнаженной, значит, супруга тебе является, — сказал наконец он.

— Да, Ваше Преосвященство.

— И при виде ее ты, так сказать, возбуждаешься?

— К моему великому сожалению.

— Ну и ну.

Герундий пробежал глазами свои записи и задал еще один вопрос, имевший сокровенный смысл.

— Какой марки у тебя холодильник, сын мой?

— «Самурай». Японский.

Епископ одобрительно кивнул.