Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

— Заметь, Родион, что у западных людей даже походка демократическая. Наши совки шагают по тротуару, не сгибая ног, как какие-то зомби. В России лишь светлые единицы выделяются свободной пластикой тела.

Тут Пеликанов изящно согнул руку в запястье и плавно повел ею взад-вперед, но Горемыкин, находившийся от него на расстоянии 800 километров, к сожалению, не увидел примера свободной пластики.

Как бы то ни было, петербуржуй последовал совету мудрого москвича и продолжил общение с иностранным коллегой, которое постепенно переросло в тихую мужскую дружбу на почве взаимной любви к больному таланту. Бутылка ликера «Advocaat», врученная Руудом Родиону с пожеланием кирять на здоровье, была последним отнюдь не выпита, а поставлена на верхнюю полку этажерки как памятник их международному сотрудничеству. Впрочем, не все друг в друге было ленинградцу и голландцу понятно. На взгляд Горемыкина, знавшего о Нидерландах лишь то, что он написал про них в своей статье (то есть ровным счетом ноль), его новый приятель был очень (ино)странный. В нем все было не как у (советских) людей: короткая борода, обрамлявшая лицо, подобно коричневой бахроме, восьмиугольные очки в платиновой оправе и, главное, голландский голос, на котором он охотно, но непонятно изъяснялся. Дело в том, что Рууд скрежетал на языке своего любимого Достоевского с таким потрясающим акцентом, что окружающие лишь разводили ушами, и Горемыкин в первую очередь.

При помощи серии записок Проун сообщил педагогу о своем желании ближе ознакомиться с художественным миром автора «Братьев Карамазовых». Горемыкин начал водить голландца по сюжетным местам. Вместе они посетили подвал Подпольного Человека и каморку Смешного Человека, дом Макара Девушкина и офис Якова Голядкина, вертеп Парфена Рогожина и бордель Сони Мармеладовой. Педагог называл эти кошмарные точки хронотопами и робко рассуждал об их функциональности в литературной системе смыслов, а Проун слушал его с характерной для западного человека пластмассовой улыбкой и то ли понимал, то ли не понимал, что шепчет ему с неизбывной страстью его друг.

После одной из экскурсий, особенно понравившейся Проуну, — Горемыкин провел его по маршруту, по которому Раскольников с топором за пазухой проследовал в гости к процентщице, — голландский ученый, как был посреди улицы, прочувствованно воскликнул:

— Bekende Russische schrijver Dostojevski werd geboren 1821 in Moskou en niet in St. Petersburg! [278] Великий русский писатель Достоевский родился в 1821 году, но в Москве, а не в Петербурге! (гол.)

Горемыкин было испугался — а вдруг его заграничный друг мелет какую-нибудь антисоветчину, — но потом вспомнил, что в стране теперь царят гласность да беспредел, и успокоился. Более того, он решил воспользоваться эмоционально насыщенным моментом, чтобы задать голландцу давно занимавший его вопрос.

— Уважаемый коллега, несколько лет назад в Америке вышла книга «Бытовые кражи в русском романе». Как звучит ее название по-английски сказать затрудняюсь: в языках я, увы, не силен. Однако имя автора мне известно. Его зовут Роланд Харингтон. Позвольте спросить, знакомы ли вы с этим исследованием?

— О да! Монография профессора Харингтона так удивила мир голландской славистики, что черт подери!

— Очень хотелось бы прочитать эту книгу. Я проверял, в каталоге Публички ее нет. Может быть, когда вы вернетесь в Амстердам, вы могли бы прислать мне экземпляр?

Проун бдительно блеснул плешью.

— Доллар теперь поднялся выше гильдера, поэтому американская научная литература стоит дорого. Плюс марки для почты. Лучше ждать русского перевода. Горби хороший президент, он разрешит публикацию до конца века.

— Да, конечно, — расстроился Родион.

Добавим, что иногда во время разговоров с Проуном педагог, вздыхая, сетовал — не на свою горемыкинскую долю, которую он вовсе не считал горемыкинской, а на несчастную судьбу Милицы, то есть Минервы, не имевшей доступа к кошачьим лакомствам и роскошествам свободного мира лишь потому, что ее угораздило родиться на ленинградской помойке. Проун мало что понимал из сетований, но был признателен своему далекому русскому другу за экскурсии по творческой лаборатории классика, и знаками показывал, что премного благодарен и за ним дело не станет. Горемыкин принимал знаки за жесты, свидетельствующие о желании гостя посмотреть все новые и новые места, связанные с жизнью и произведениями Федора Михайловича, и с присущей себе предупредительностью водил голландца вдоль и поперек Ленинграда, в том числе в такие закоулки, в которых ни сам писатель, ни даже его вымышленные герои никогда не бывали.