Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Бандиты обомлели; кое-кто отдал честь. Главарь застенчиво ощерился и подал мне украденные часы и бумажник.

— Сейчас, учтивые урки, я еду в Петербург с государевой инспекцией. Кто знает, maybe [276] Может быть (англ.). первым моим актом после восхождения на трон будет перевод столицы обратно на северо-запад. Поймите меня правильно, Москва мне мила, но в ней есть нечто азиатское, нечто китайгородское. Это все-таки русское ретро, а не русское барокко.

Я вытащил из кармана сигареты и прикурил от огнемета.

— Уважаемые уголовники, готовьтесь к историческим событиям. Мои агенты свяжутся с вами в (не)скором времени. Пароль — «Профессор», отзыв — «Император». А пока спокойно занимайтесь своим делом. Ритуал ночного разбойного нападения освящен традицией. Он часть вашей-нашей культуры. Но будьте милосердны и оставьте пассажирам хотя бы минимум одежды, ибо сейчас по трассе бегает Дед Мороз. Это мой народ — не дайте ему простудиться!

Ночью того же дня я уже спал в моем pied-à-terre [277] Уголке (фр.). на канале Случевского. Комната, в которой я убаюкался, принадлежала Родиону Макаровичу Горемыкину, кроткому гуманитарию, с которым меня познакомил Пеликанов. Зная, что я приехал сюда для того, чтобы работать, а не бесцельно болтать(ся), Горемыкин предупредительно переехал на время моего визита в читальный зал Публичной библиотеки вместе с термосом и теплым одеялом.

Кто такой Родион? — Конечно, не Наполеон, как можно увидеть из его биографии, подробности которой перекликаются с эпизодами самых печальных, хотя и жизнеутверждающих произведений русской литературы.

Немного лет тому назад мой новый знакомец был скромным советским доцентом, одним из тысяч специалистов по Достоевскому, населявших необъятную территорию советской страны. Он преподавал в затертом вузе по названию Институт Прикладной Педагогики, жил в кривой комнате коммунальной квартиры и получал 180 рублей в месяц.

Горемыкин был понур и пуглив, плюгав и пассивен. На работе он боялся студентов, которые были большей частью из фабричных и колхозных и, как таковые, представляли собой шоблу рабочей молодежи. О ней он слышал много страшного от своих узконаучных родителей — специалистов по поэзии на языке тагалог (мать) и мордовскому реалистическому рассказу (отец). Страхи его продолжались дома, где он шарахался от коммунальных соседей — рябого матроса, пьяного пенсионера, разбит(н)ой женщины определенного возраста и массы прочих из социально-экономических категорий «X Y Z». Массы обитали в темных, глубоких дебрях квартиры, куда у Горемыкина нога не шла. В уме прикладного педагога, омраченном чтением романов Уэллса, они были морлоками, а он — элоем, отпрыщем поколений интеллигентов, бессильных перед пастью пролетариата, как промышленного, так и люмпенского.

Как понимаете, Горемыкин был далек от занятий спортом или даже утренней гимнастикой. Умом он был пытлив, но телом слаб. Осенью, зимой и весной, когда погода в Ингерманландии особенно жестока к местным жителям, бедолага частенько страдал насморком. Летом, впрочем, тоже.

Скорбный хлюпонос, Горемыкин не смел поставить себя на вид коммуналам, когда они включали на полную мощность радиолу и кайфовали под песни Ротару и Пугачевой. Он скрывал свое истинное лицо, когда они устраивали друг другу погромы на кухне, похожей на инсталляцию запрещенного модерниста Ильи Кабакова. Вместо перебранки с соседским советским народом ленинградский элой бросался на дырявый диван и опасливо читал самиздатские книги, которые ему ссужали одинарные приятели таких же, как он, демократических убеждений. Среди приятелей особенно выделялся явный москвич и тайный диссидент Михаил Евгеньевич Пеликанов, работник аппарата Союза журналистов и частый гость города на Неве, куда он ездил якобы по делам инакомыслия, а на самом деле к любовнице, стройной стенографистке с Васильевского острова.

Несмотря на ненормативное чтение, Горемыкин держал нос чистым — пусть только в переносном смысле. Он не был героем тогдашнего времени и прекрасно это сознавал. Петербуржуй слабо сочувствовал правозащитному движению и опасливо прислушивался к политическим анекдотам, рассказываемым коллегами в институтской курилке. Придя домой, он включал телевизор и со скрытой неприязнью смотрел на игуанадона Брежнева, когда тот выползал на трибуну съезда или целовался с каким-нибудь вождем из стран социалистического лагеря.