Григорий Ряжский - Муж, жена и сатана

Лёва вошел первым, с котлетой на вилке. Следом за ним появилась Ада. Оба ждали продолжения. Или повтора. Но Гоголь, как и планировал с самого начала, решил, что на первый раз достаточно. Тест удался. Потому что хохотали оба они, муж и жена, еще там, на кухне, и смех их был так заливист и громок, что сомнений в удаче пробного эксперимента не оставалось.

— Ну, допустим, ты прав, — с долей задумчивости в голосе произнес Лёва, обращаясь к птице, — вполне могу согласиться, что Алексей Максимович не любил делиться славой с конкурентами, поскольку типа сам из великих. Но отчего ты решил, что он был… ну как бы помягче… Ну… нестандартной ориентации? Лично у меня об этом другие сведения, ровно противоположные.

Гоголь сидел на жердочке, нахохлившись, и осмысленно молчал, переводя бешеный зрачок с хозяина на хозяйку и обратно. Время шло, но победитель пока не просматривался.

— Может, это не к Горькому относится? — обратилась Ада то ли к мужу, то ли к самой птице, — возможно, просто имеется в виду вкусовая характеристика этого, ну… дезориентированного объекта. Наш-то Гоголь, — она кивнула на попугая, — не сообщает ведь нам, кто у него тут герой. С какой буквы он обозначает классика. Что — того, что — другого: с заглавной или с маленькой. Вся семантика к черту летит. И не спросишь ведь, не скажет.

— Ну да, — согласился Лёвка. Он откусил от котлеты и стал жевать, — и, кроме того, мы про Гоголя этого с тобой не знаем достаточно. Это попугай нам — про того, который писатель? Или он просто, тоже как законный Гоголь, жалуется на конкретного гомосексуалиста из прошлой жизни?

Тут подоспела Прасковья: не сдержалась, решила дозволить себе вмешаться, как посвященная в птичью биографию. Она зашла в гостиную и, прикрыв рот ладошкой, негромко просветила старших по жилью:

— Вы на него внимания-то особливо не имейте, Аданька Юрьевна. И вы, Лев, не знаю как по батюшке. Он вообще такой. Горластай. И порядок не так чтоб признает, только по его чтоб было и никак по-другому. И дурить любит, аж сохнет весь. Да норовистай к тому ж, с характером. И самостоятельнай больно. — Она вздохнула и отвела руку ото рта. Помолчала. — А уж прожорливый, так не уследишь, как сметет все. Ну есть волк голодный! И все из вредности, из вредности у него. Бывало, хозяин его крутит за ноги после обиды, а он молчит, терпит, только глазом вращает как бешенай какой. И зло помнит хорошо, не забывает. — Она сокрушенно покачала головой и пошлепала обратно, в новую малогабаритную обитель. По пути остановилась, обернулась и добавила: — Вы поопасливей с ним, он и покусать может, ежели што, сюда вот любит целить, — и протянула руку, вывернув кисть мягким ребром вверх.

Гоголь пасмурно уставился в направлении, откуда вещал негромкий Прасковьин голос, моргнул два раза и произвел очередной неприличный выкрик:

— Фрау-шлюхер-р-сука-такая! — и сунул голову под крыло.

Ближе к утру следующего дня Гоголь все же решил испытать Гуглицких на выживаемость. В конце концов, нужно ведь было понять, кто они и чего от них ждать в принципе. Да и напомнить о себе не мешало, чтобы нащупать баланс противостояния. Он напрягся телом и выбросил из себя трижды:

— Гоголь-набздел! Гоголь-набздел! Гоголь-набздел!

Утром Лёва поговорил с ним в первый и последний раз. Ада стояла рядом и слушала.

— Слушай сюда, птица, — сохраняя спокойствие, сказал он попугаю, — я хочу, чтобы мы с тобой договорились о том, как станем жить дальше. Я человек не злой, а Адка — та вообще просто ангел. Но если ты еще хотя бы раз откроешь ночью пасть, я не стану тебя больше ни о чем просить. Я просто ошпарю тебя кипятком, ощиплю догола и суну в духовку вперед ногами. А потом отдам Черепу и попрошу его не оставлять костей. Ты меня понял, Гоголь?

— Ленин-стукач! — негромко проверещала птица в ответ на Лёвкины слова. Затем она просунула башку сквозь прутья, наклонила ее вниз и закрыла глаза. Лёвка погладил попугая по черепушке и пощекотал под шеей.

— Хороший мальчик, — улыбнулся он, — вижу, что понял.

Гоголь и в самом деле понял все. С того дня, несмотря на рвущуюся из него ночную страсть, он научился пережимать себе глотку, преодолевая истовое желание высказаться, и нервически ждал наступления утра. Утром же, когда все разбегались кто куда, вожделение отступало и очередного фарса ради Прасковьи и собаки устраивать уже не хотелось. Тогда он ел, пил воду и забывался сном. А, проснувшись, с нетерпением дожидался вечера, когда Лёвка и Ада возвращались на Зубовку и разрешали ему отдельную приятную вольность. Оба смеялись его выкидонам и хвалили за толковость и талант.