Айтеч Хагуров: Жизнь коротка, как журавлиный крик

— Можно создать на основании тех интерпретаций и оценок марксизма, которые дают объективные, не зависящие от политики мыслители XX века, чей научный и личностный авторитет всеми признан. Назову четверых, принадлежащих к разным философским, мировоззренческим направлениям — Н. Бердяев, К. Поппер, А. Камю, Д. Кейнс. Все они антимарксисты, все критиковали марксизм — но при этом отмечали следующие доминанты в этом учении и в революции 1917 года, воплощавшей его в жизнь:

— Марксизм — выдающееся явление в идейно — нравственном и культурном развитии человечества в XX веке, революция 1917 года

— величайшая революция в истории.

— Революция 1917 года была исторической попыткой установления справедливого общества на земле.

— Все подобного рода попытки установления всеобщей справедливости приводили к жестокости, террору, насилию и массовой гибели людей. Так было и при попытках утверждения идеалов христианства, идеалов Великой французской революции.

— Всеми этими бедами преисполнена история социализма в СССР.

— Истоки трагедии социализма в СССР уходят в природу человека XX века. Это — драма сознания, претендующего на универсальность.

Такое понимание теории и практики марксизма формировалось у нас тогда.

И у меня лично оно не изменилось до настоящего времени. Идея социализма — идея общественного блага, и ничего плохого в ней нет. Человечество не выживет без этой идеи. Другой вопрос — как ее реализовать.

— В МГУ обстановка была свободная, творческая. Но после сессии вы возвращались в Краснодар, в пединститут… Все это можно было говорить здесь?

— Здесь была другая обстановка. Но и не противоположная той, в Москве. В конце 60–х годов почти на всех марксистских кафедрах вузов определились две группы специалистов: из тех, кто сформировался до 60–х годов, и тех, кто в 60–х. Их отличала в первую очередь разница в кругозоре и в смелости мышления. Первые были догматичны, вторые критичны.

Деление происходило и на нашей кафедре философии. Так что я был не одинок. Другое обстоятельство заключалось в социокультурной ситуации того времени. Необходимо восстановить правду о той социокультурной ситуации, после систематической политической клеветы на нее в течение последних пяти — семи лет. Правда в том, что тогда был очень высок престиж науки, знания, интеллекта. И гораздо менее высок — престиж богатства, материальных благ. Студенты 60–70–х годов очень чутко откликались на эрудицию, ум, они жаждали знаний, и тех, кто давал глубокие знания, уважали, любили, боготворили…

В Краснодаре я пытался строить свои лекции на сочетании научности и популярности — и меньше всего уделял внимание идеологичности. «Догматики» на кафедре об этом знали, но нас, «еретиков», было не мало и мы друг друга тоже поддерживали. Приведу такой пример. По университетской программе на гуманитарных факультетах читается курс истории философии. Когда наш пединститут преобразовался в университет, возникла необходимость читать этот курс. По программе половина всего объема часов отводилась на историю домарксистской философии, остальное — на историю марксистской философии. В этой пропорции проявлялись идеологические установки. Курс этот читали мы, молодые, и мы договорились отводить на историю марксистской философии не более одной четвертой части всех занятий — с тем, чтобы основательно давать греческую и классическую немецкую философию. И вообще надо помнить, что все это происходило уже не в 30–х годах. Каждое десятилетие нашей истории было отличным от предыдущего, с каждым десятилетием мы все дальше уходили от 30–х годов. Так что здесь, в Краснодаре, я мог передавать студентам то, что, как губка, впитывал в МГУ. В моей профессиональной жизни эти годы были самые счастливые. Любимая наука, любимые занятия, любимые студенты… — все это в еще молодом возрасте!

— А как Вы стали социологом?

— В 1967 году на летней сессии нам прочитала спецкурс Галина Михайловна Андреева. Сейчас она заведует кафедрой на психологическом факультете МГУ. Это очень известный ученый. Мы были очарованы ее эрудицией, ясностью изложения сложнейших вопросов и просто ее обаянием. Спецкурс Галины Михайловны назывался «Критика современной буржуазной эмпирической социологии». Несложный эзоповский язык критики давал возможность познакомиться с мощным направлением социальной мысли XX века. Мы были поражены научностью эмпирической социологии… — и почти все стали социологами. После спецкурса я обратился к Галине Михайловне с просьбой связать меня с какими‑нибудь действующими социологами. Кое — где уже были сложившиеся коллективы. Она дала мне записку к профессору Арутюняну. Юрий Вартанович проводил интересные социологические исследования на селе и публиковал их в журнале «Вопросы философии». А тогда он возглавлял социологическую лабораторию МГУ. Но находилась та лаборатория при кафедре научного коммунизма — социология тогда еще себя не утвердила. В том же году, осенью, я прошел через громадный конкурс — 11 человек на место! — и поступил на основании первого высшего образования в аспирантуру к Юрию Вартановичу. Я был последние два года учебы в МГУ с одной стороны — студентом философского факультета, с другой — аспирантом при социологической лаборатории МГУ. Через год после окончания факультета представил кандидатскую диссертацию, в которой первая моя специальность — сельскохозяйственная — соединилась со второй, социально — философской.