Станислав Сенькин - Покаяние Агасфера - афонские рассказы

Отец Вениамин опустил тяпку и рассмеялся так, что у меня мурашки побежали по спине — неужели мой бедный старец в прелести!

— Коля! Ты видишь? Оно даже не боится нас. — Отец Вениамин ткнул пальцем в сторону невозмутимой лягушки. — Ты когда‑нибудь видел, чтобы лягушки так себя вели? Николай, прозри, наконец, — оно нас совершенно не боится. Ни капли! Оно не верит, что мы сможем уничтожить его. Сын мой, она квакает так спокойно, с таким презрением, как будто нас вообще не существует. — Старец вновь занёс над лягушкой тяпку. — Но я прекращу эти дьявольские литания раз и навсегда.

— Отец Вениамин, может быть ля… оно просто испугалось нас, и находится в состоянии шока. Даже я сейчас боюсь вас!

Старец посмотрел на меня так, что стало ясно, кого из нас двоих он считает сумасшедшим, и в третий раз взмахнул тяпкой:

— Рассадник зла, демон, таящийся под маской невинности! Ты можешь ввести в заблуждение целый мир, но не меня. Будь проклят дьявол и его зелёный истукан! Получай же, бестия!

«Всё, завтра ухожу», — подумал я и закрыл глаза, не желая видеть убийство невинной твари.

И тут, за какое‑то мгновение перед сокрушительным ударом тяпкой, лягушка сказала:

— Аллилуйя.

…Если бы я был один, то подумал бы, что это слуховая галлюцинация от недосыпания, плохого питания, да и, паче всего, от психического переутомления, вызванного постоянными нападками и оскорблениями старца. Но ведь и отец Вениамин, так и замерший с занесённой тяпкой, тоже пребывал в изумлении, едва ли не большем, чем я сам. Лягушка, тем временем, возвратилась в свой чин земноводных и, оттолкнувшись задними лапками от валуна, скрылась в кустарнике.

Через минуту, придя в себя, ошеломленный старец скорбно посмотрел на меня.

— Какой безумный, оказывается, я старик, Коля! Ведь написано же в Писании: всякое дыхание да хвалит Господа. Оно ведь прославляло своего Создателя, а я злобствовал на неё. Оно… она безгрешная тварь Божья, а дьявол столько лет учил меня ненавидеть её. Пятнадцать лет я думал, что служу и молюсь Богу, а это она молилась… лягушка. — Отец Вениамин схватился руками за голову и медленно осел на тот самый валун, что едва не стал лягушачьей плахой. Я впервые видел его таким — казалось, он сейчас заплачет от переполнившей его сердце скорби. Он долго бы так сидел, если бы я не взял его под руки и не отвел в келью.

После этого случая старец смирился. Конечно, мне регулярно доставалось от него, но оскорблений стало гораздо меньше, а за наиболее резкие слова отец Вениамин, когда гнев его стихал, даже просил у меня прощения. С той поры старец взял привычку читать себе под нос вместо Иисусовой молитвы стих псалмопевца, что запал ему в душу: «Всякое дыхание да хвалит Господа». Правда, в отношении к лягушке у него появилась другая крайность, которая, конечно, не была столь опасна, как первая, но жизнь мою слаще не делала. Теперь отец Вениамин начал сверять с её кваканьем время нашей молитвы.

Если в старые добрые времена большинство обителей и келий Святой горы жило по византийскому времени, и монахи начинали повечерье с заходом солнца, то мы сверяли своё время с кваканьем лягушки. Единственное отличие было в том, что будила она нас на полунощницу, а не на повечерие. Если в какой‑нибудь день земноводное почему‑то молчало, мы начинали полунощницу с рассветом.

Старец таким образом словно просил у лягушки прощения за свою многолетнюю злобу и отсекал перед ней, как перед старцем, волю, не боясь прослыть безумцем. Я же не только благодарил Бога за подобное вразумление, но с того дня стал внимательно смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на какую‑нибудь тварь Божью.

В душе я, конечно, посмеивался над чудачествами отца Вениамина, но, честно говоря, его искренность, как в ненависти,

так и в покаянии, вызывала у меня уважение. За одно это я возлюбил своего старца.

Отец Вениамин благословил до времени никому не говорить об этом случае, и я молчал до сих пор.