Джойс Оутс - Дорогостоящая публика

Я услышал, как Нада взбегает по парадной лестнице. Одна или не одна? Почему-то мне казалось, что одна. (Как выяснилось, я оказался прав.) Тогда холодной, не дрогнувшей рукой я взялся за телефонную трубку и набрал номер Густава. Мне и в голову не приходило, что его может не оказаться дома. Услыхав его осторожное «Алло!», я не испытал ни удивления, ни облегчения. От природы существо стеснительное, я в этот критический момент тем не менее расцвел цветком зла. Послушали бы вы, как я разговаривал с бедным Густавом! Я рассказывал ему о матери и об отце, о том, как они схватились накануне вечером. Я рассказывал про урок математики. Спросил, как его дела, не слышал ли он чего нового про снайпера. Так мы болтали непринужденно и бесцельно, как болтают по телефону все дети; время от времени Густав тяжело вздыхал, давая мне понять, что его ждут более достойные дела, но все же не решаясь оборвать разговор.

В вас уже зреет недовольство по поводу того, как я тяну время. Я обращаюсь с временем как надо, хотя бы потому, что все вышло четко. Такого могло бы не произойти, и тогда бы это был мой промах, но, как вы увидите, все вышло наилучшим образом. В какой-то непостижимый момент я внезапно выкрикнул в трубку — как раз посередине рассуждений вокруг математики:

— Слыхал? Кто-то из ружья выстрелил, где-то совсем рядом!

И бросил трубку. Не тратя времени, я выбежал с ружьем через черный ход, обежал вокруг дома со стороны, противоположной от подъездного шоссе: там место было слишком на виду, а здесь я мог укрыться между кустарником и стеной дома. За углом, неподалеку от входа, я ждал, притаившись, всего несколько секунд, но вот парадная дверь распахнулась, и по дорожке двинулась Нада с чемоданом в руках. Машина ее стояла у тротуара, дверца со стороны водителя была приоткрыта. Но этого я как бы не заметил, я даже не обратил внимания на саму Наду, словно она существовала для меня только затем, чтобы, вскинув ружье, выстрелить в нее; ствол упирался, не давая подвести оптический прицел к глазу, как будто какая-то кошмарная сила высасывала ружье из моих рук. Но мне и не требовалось целиться, так как я знал, что это должно произойти.

В такие мгновения не думаешь ни о чем. Абсолютно ни о чем. И все на тебя наваливается — низко нависшие ветви деревьев, двери, и надо пригибаться или страховаться рукой, хвататься, отталкивать что-то. Предметы надвигаются сами собой, но как-то по одиночке, потому с каждым можно справиться. Я бежал назад вдоль дома через густой кустарник, к тому месту, которое приметил заранее: к длинной полоске кустов, отгораживающей нас от соседей, а может, заслоняющей соседей от нас. Земля была черная, жирная и влажная; газонщики как раз на днях ее удобрили. Здесь на лужайке я погружал ружье стволом в мягкую почву уже на стороне наших соседей, с отчаянной силой запихивая его все глубже и глубже. В конце концов мне пришлось рыть землю пальцами, чтобы засыпать ружье, а после надо было примять и пригладить все вокруг; вот наконец мне удалось скрыть от глаз ружье и, по-прежнему не думая ни о чем, я побежал к дому обратно, кинулся на кухню, слыша, как там звонит телефон.

Это был Густав. Он стал допытываться, что случилось, и я заорал в трубку:

— Убили мою мать!

И отскочив от телефона снова, на сей раз звонившего беспрерывно, я кинулся в цокольный этаж, где грохнул в умывальник отцовские ботинки, смыл с них грязь и снова засунул в коробку. К тому моменту, когда я снова поднялся наверх и когда можно было уже показаться на крыльце, я рыдал навзрыд, как только может плакать одиннадцатилетний ребенок. И с этого момента не было исхода всему тому, что со мной стряслось.

Думаю, мне нет нужды говорить, что, когда я нажал курок, мир вокруг раскололся вдребезги. И я уже не ожил, как бывало раньше. Больше не приливали к сердцу вздымавшиеся вверх потоки крови, не будили его к жизни. Прилив сил оборвался. Все, что жило в глубинных пустотах моего естества, померкло, отгорев до последней искорки, крохотной, как булавочная головка, и медленно-медленно угасло без следа. Сквозь объявший меня туман я различал отдельные лица, отдельные голоса. Прежде всего — Отца, потом вежливых представителей власти, полицейских, хоть и в штатском, медицинских сестер, врача. Должно быть, я был в больнице. Временами меня, свободного и беспомощного, качало течением где-то на дне океана, куда никто из них добраться не мог, а временами я лежал где-то посреди обдуваемой ветрами пустыни, далеко-далеко, к западу от Седар-Гроув.