Эдуард Лимонов - В Сырах

Я понятия не имею, как она выглядит. Мы познакомились через интернет. Написала, что будет в «коричневой куртке». Какая куртка, девушка?.. Холод, на целый тулуп. Узнала меня она.

— Эдуард, здравствуйте, я Наташа.

Действительно, в куртке, плюс платок. Голос чуть-чуть в нос, некоторое время так и отдаёт в нос, чтобы внезапно сорваться в звонкий. Так она и прожила рядом, отведённое ей со мной время, сразу с двумя голосами. Вероятнее всего, голос в тот период у неё ломался. В феврале ей было ещё семнадцать лет, а восемнадцать стало только в конце марта.

Невысока ростом, представляет меня сестре Даше, у Даши причёска каре, у Наташи — длинные чёрные волосы, скуластое смуглое лицо. Движения порывистые.

— Это Эдуард. Ну вот, видишь, всё в порядке, — говорит она сестре.

Что в порядке, не понятно. Сестру встречают четыре мужика, трое молодых, похожи на скинхедов. В порядке может быть лишь одно обстоятельство, — я это я, а не подставное лицо. По крайней мере, похож на Лимонова.

— Не волнуйтесь, Даша, мы о ней позаботимся, — говорю я.

— На связи! — бросает Наташа сестре, и мы уходим. Мимо ментов и оперов, те наконец-то опознали меня и стояли неподалёку, не отводя глаз.

— Давайте помогу! — беру я из рук Наташи сумку. Оглядываюсь, вижу плечи Даши, в толпе идущей в метро от нас.

Один из составов внезапно выпускает пар, словно он паровоз. Угольный, сырой, горячий пар железной Великой Дороги.

Едем в «Волге» прочь от Ленинградского вокзала. Москва черна, и только цветёт ярко-жёлтыми пятнами здесь у вокзала, да горят жёлтым и синим особенно яркие витрины.

Заговариваю ей зубы, что-то о литературе: «То Генрих Манн, то Томас Манн, / а сам рукой тебе в карман / Папаша, папа, ой-ой-ой / Не по-отцовски вы смелы / Но тот к кому вы так милы / Видавший виды воробей / Спустилась шторка на окне / Корабль несётся по волне», — приходят мне на ум строки Кузмина, в момент, когда вдруг инстинктивно глажу её колени в брюках. И вдруг вспоминаю, что прошло пол столетия, и девка из художественного училища приехала ко мне из Петербурга, сознательно ожидая, что я привезу её, раздену и употреблю по назначению. Это девочек 1960 года нужно было уговаривать, медленно подводить к моменту. За полстолетия нравы облегчились, какие нафиг поглаживания, папаша, папа, ой-ёй-ёй!

Ты можешь преспокойно запустить ей руку в трусы между ног и проникнуть в неё. И она будет считать, что так и нужно.

Я бы, может бы, и поступил именно так, чтобы сразу её поставить на место, если бы не мои охранники. Молодые люди эти не должны наблюдать безвкусные и пошлые поступки вождя. Я ответственен за поддержание своего public image на должной высоте. Развращённый писатель может поступать как ему угодно, а я — радикальный политик, не могу.

Я привёз её в Сыры, где только фыркали первые автомобили самых работящих обитателей. Позавтракал с нею с вином, взял её через полчаса за руку: «Пойдём!», и увёл за собой в большую комнату. Где неизбежная, стояла большая кровать. Там я в течение нескольких часов занимался её маленьким крепким телом. Простынь была льняная, и я истёр себе колени.

Я нашёл её неуклюжей. Сиськи были небольшие и по-девичьи крепкие, икры тоже крепкие, как я правильно догадался, она сказала потом, она много ходила. Пить она не умела, и тех двух бутылок вина, которые мы с ней с утра выпили, ей хватило, чтобы начать кусаться. Губы у меня от неё болели. Позднее обнаружился и кровоподтёк на нижней губе. Ну и конечно, я получил разнообразное удовольствие от её неуклюжей неопытности. Впоследствии она признала наличие лишь пяти мужчин до моего вмешательства. Или трёх? Не помню.

Любая девка, это что? Это кишка в конечном счёте, чувствилище, в которое мэтр вставляет свой «нефритовый жезл», если использовать словарь даосов. И возит там в кишке, вызывая у неё и у себя эмоции.

Она стала приезжать. Девочке-цыганке нравилось в Сырах. Руки у неё были в краске, даже под ногтями краска, и Сыры подходили ей по стилю. Я посчитал, оказалось, я старше её на сорок семь лет! Даже меня самого такая цифра впечатлила. Я послал её мыть руки.

В те дни умирала моя мать. Умерла она окончательно 13-го марта, а в те последние дни февраля и первые дни марта она была уже полумёртвая. С конца прошлого года она помутилась разумом, я звонил ей каждые несколько дней. И она меня не узнавала уже.

— Передайте Эдику, что его отец умер, — шуршала она в трубку.

— Мама, да это я, Эдик…

— Передайте Эдику…

— Хорошо, передам…