Томас Пинчон - Радуга тяготения

Бетти Дэйвис и Маргарет Дюмон — в кучеряво-Кювильёвом салоне чьего-то дома-дворца. В какой-то момент за окном разносится мелодия изумительного безвкусия, играемая на казу, вероятно — «Кто тот тип?» из «Дня на скачках» (более чем в одном смысле). Играет какой-то вульгарный дружок Граучо Маркса. Звук низкий, гортанный, жужжит. Бетти Дэйвис замирает, вскидывает голову, щелчком стряхивает пепел.

— А это , — осведомляется она, — что?

Маргарет Дюмон улыбается, выпячивает грудь, глядит свысока.

— Ну, судя по звуку, — отвечает она, — это казу.

Может, и казу, Ленитропу-то откуда знать. Когда он просыпается — утро, больше никто не бузит. Что бы там ни было, оно его разбудило. А было — ну, или есть — вот что: Пират Апереткин в более-менее угнанном «Р-47» по пути в Берлин. Приказы у него кратки и ясны, как у прочих — у агентов Папы, Папаше вера подсказала, подите и найдите этого миннезингера, он вообще-то парень неплохой…

Короче, это еще старый «кувшин», с тепличным колпаком. От перекрытого обзора в шейные мускулы Пирата вступает память. Постоянно кажется, что самолет не отлажен, хотя Пират то и дело балуется с разными триммерами. Вот теперь он пробует Военную Аварийную Мощность — посмотреть, как работает, хоть сейчас вроде ни Войны, ни Аварии, глаз с приборной доски не спускает, где об/мин-ы, давление на всасывании и температура головки цилиндра пихают свои красные риски. Сбрасывает и летит дальше — и вот пробует замедленную бочку над Целле, затем петлю над Брауншвейгом, затем — а, какого черта — иммельман над Магдебургом. Завалившись на спинку, в ухмылке болят моляры, он начинает бочку на волосок медленней, чуть-чуть недобрав до ста тридцати, и мотор едва не глохнет, его встряхивает чередой рывков, внезапных точек — закончить как обычную петлю или уйти в иммельман? — уже тянется к элеронам, к черту руль направления, о штопоре волноваться не след… но в последнюю секунду все равно легонько трогает педаль, мельчайший компромисс (мне под сорок, боже праведный, это и со мной , что ли, происходит?), и выходит из бочки. Уж лучше иммельман.

К этому времени Осби Щипчон должен быть в Марселе, искать связей с Блоджеттом Свиристелем. Уэбли Зилбернагел — на пути в Цюрих. Катье отправится в Нордхаузен… Катье…

Нет-нет, она не рассказала ему всего, что творила. Его это не касается. Сколько бы ни рассказывала, в ней всегда будет какая-то загадка. Уж таков он сам, таковы те векторы, которым он не может следовать. Но как же им обоим удавалось не кануть в бумажные города и послеполуденные часы этого странного мира, грядущей Строгой Экономии? Возможно ли, что нечто в этих особых комбинациях, вроде нынешней миссии, вводит в соприкосновение с теми, с кем тебе надо быть? что более формальные приключения по самой природе своей склоняют к разлуке, к одиночеству? Ах, Апереткин… Что это — бутафория побега? нет, нет, проверь давление топлива — вот стрелка датчика дрыгается, почти на нуле, бак пересох…

Мелкие полетные неприятности у Пирата, ничего серьезного… То и дело из головных телефонов призрачные голоса требуют опознавания либо делают выговор: диспетчеры внизу в собственном царстве, еще один слой на Зоне, антенны растянуты по глухомани, как редуты, излучают полусферы влияния, определяют незримые коридоры-в-небесах, реальные для них одних. «Тандерболт» выкрашен в ирландскую зелень-вырви-глаз. Трудно промахнуться. Пират сам придумал. Серятина — это для Войны. Пусть гоняются. Поди поймай.

Серятина — это для Войны. Как, по всей видимости, и чудной талант Пирата проживать чужие фантазии. Со Дня победы в Европе — ничего. Но это не конец его экстрасенсорных закавык. Его по-прежнему «преследует» — так же косвенно и неопределенно — предок Катье Франс ван дер Нарез, истребитель додо и солдат удачи. Никогда не является и никогда толком не исчезает. Пирату это как личное оскорбление. Вопреки себе он — совместимый с голландцем хозяин. Что Франс в нем нашел? Имеет ли это отношение — ну а то — к Фирме?

Он загнул спирему своих грез в грезы Пирата, еретических грез, экзегез ветряных мельниц, что вращались в тенях на закраинах темных полей, и всякое крыло указывало в точку на ободе гигантского колеса, что крутилось по всему небу, стартстопно, всегда синхронно вращающемуся кресту: «ветер» был средним термином, условностью для выражения того, что на самом деле приводило крест в движение… и применялось оно к любому ветру по всей Земле, верещал ли он меж конфетных розово-желтых гор Маврикия или колыхал тюльпаны на родине, красные чашечки под дождем наполнялись водой, одна ясная бусина за другой, у всякого ветра есть собственный крест-в-движении, физически присутствующий либо подразумеваемый, и всякий крест — уникальная мандала, во вращении сводит противоположности воедино (и скажи-ка мне, Франс, в какой это ветер меня втянуло, что это за 25 000-футовый ветер такой? Что за мельница мелет внизу? Что она мелет, Франс, кто следит за жерновом?).