Томас Пинчон - Радуга тяготения

Будин обнаруживает его в одежном чулане — Ленитроп сидит и жует бархатное ухо своей маски.

— Скверно выглядишь, Рачок. Это Соланж. Она массажистка. — Та улыбается недоуменно — ребенка привели в пещеру навестить чудного поросеночка.

— Простите. Простите.

— Давайте я отведу вас к ваннам, — голос у женщины — мыльная губка, уже ласкает его горести, — там очень тихо, вы отдохнете…

— Я тут где-то буду всю ночь, — грит Будин. — Я тебе скажу, если Шпрингер появится.

— Это же какой-то заговор, правда? — Ленитроп высасывает слюну из бархатного ворса.

— Мужик, все на свете — какой-то заговор, — смеется Будин.

— И да, но — все стрелки показывают в разные стороны, — Соланж иллюстрирует танцем рук, пальцевекторы с красными кончиками. И таким образом Ленитроп впервые слышит — прямо вслух, — что Зона выдерживает много других заговоров, не только те, что поляризованы на нем… что это надземки и автобусы гигантской транспортной системы Ракетенштадта, перепуганнее даже, чем в Бостоне, — и, проехав по каждой ветке на должное расстояние, зная, где пересаживаться, сохраняя минимальную красоту, хотя часто кажется, будто едешь не в ту сторону, по этой сети всех заговоров все же можно выбраться к свободе. Ленитроп понимает, что параноить насчет Будина и Соланж не стоит, лучше проехать чуточку по их доброй подземке, поглядеть, куда вынесет…

Соланж уводит Ленитропа к ваннам, а Будин все ищет своего клиента, 2 ½ пузырька кокаина позвякивают и липнут к голому животу под нательной рубахой. Майора нет ни за покером, ни за костями, не смотрит он и представление, в коем некая Йоланда, блондинка, вся блестящая от детского масла, танцует от одного столика к другому, подбирая флорины и соверены, часто горячие от пламени «зиппо» какого-нибудь шутника, хваткими губами пизды, — да и не пьет он, и не, если верить Монике, общительной мадам «Путци» с неизменной сигарой в зубах и в костюме из matelasse [346] Ткань с выпуклым рисунком, зд. жаккард (фр.). , трахается. Он даже не приставал к пианисту, чтобы тот сыграл «Розу Сан-Антоньо». Будин слоняется по дому полчаса и в конце концов сталкивается с майором — тот вываливается из качких дверей писсуара, офигевший от стычки с Eisenkröte [347] Железная жаба (нем.). , каковой есть печально известный на всю Зону предельный тест на мужественность, перед коим, как известно, съеживались, лишались чувств, обссыкались и в отдельных случаях блевали, да, не сходя с места, не только орденоносные и чинопродвинутые фрицеубийцы, но и наидерзновеннейшие беглецы с отвратительнейших гауптвахт Зоны, а этим-то все равно — говно на хую или кровь на заточке. Ибо это и впрямь Железная Жаба — изображенная с сугубым тщанием, тыщебородавчатая и, по свидетельствам некоторых, со слабою улыбкой, самое большее фут ростом — она ныкается на дне испакощенного унитаза и подсоединена к Европейской Энергосистеме через реостатный регулятор, настроенный на подачу различной мощности, хоть и не смертельных, разрядов тока и напряжения. Ни одна душа не знает, кто управляет этим тайным реостатом (есть мнение, будто сам полумифический Путци) и не подключен ли реостат на самом деле к автоматическому таймеру, ибо вообще-то дрябает не всякого — на Жабу можно запросто поссать, и ничего тебе не будет. Но никогда не угадаешь. Ток пускают частенько, от статистики не отмахнешься, — он налетает рейдом пираний, ползет лососем вверх по сверкающему золотому мочепаду, по предательской твоей лестнице солей и кислот, приводит тебя в соприкосновение с Матерью Землей, великим планетарным фондом электронов, что объединяет тебя с твоим прототипом, легендарным бедным пьяницей, который так пьян, что ни шиша уже не соображает, ссыт на какой-то стародавний третий рельс и детонирует до древесного угля, до эпилептической ночи, орет даже не своим голосом, а гласом электричества, это сквозь его уже раскалывающийся сосуд амперы говорят, а раскололся он слишком скоро, они толком и рта раскрыть не успели, дабы огласить свое кошмарное освобождение от безмолвия, все равно никто не слушает, какой-нибудь ночной сторож ходит, тычет в рельс, бессонный старик вышел погулять, какой-нибудь городской побродяжник на скамейке под миллионом июньских хрущей зеленым нимбом вокруг фонаря, шея расслабляется и напрягается, то сны, то нет, а может, всего-навсего кошка царапается, церковный колокол на ветру, бьется окно — никакого направления, даже тревожного, и вскоре его сменяет старое, каменноугольно-газовое и лизольное безмолвие. А кто-то другой наутро его найдет. Или же ты в любую ночь найдешь его «У Путци», если ты мужик и решишься пойти и на эту Жабу поссать. Майор вот отделался легкой встряской и посему пребывает в самодовольстве.