Томас Пинчон - Радуга тяготения

— Сколько бы на словах мы ни признавали Разум, — говорил он классу Пёклера в Политехе, — умеренность и компромисс, всегда остается лев. Лев в каждом из вас. Он либо приручен — избытком математики, деталями замысла, корпоративными процедурами, — либо остается дик, вечный хищник… Лев не сознает тонкостей и половинчатых решений. Он не признает дележку как основу всего! Он берет, он удерживает! Он не большевик и не еврей. Об относительности лев слова не скажет. Ему подавай абсолют. Жизнь и смерть. Победу и проигрыш. Не перемирия или комбинации, но радость прыжка, рев, кровь.

Если это национал-социалистическая химия, виной тому что-то-в-воздухе, Zeitgeist [336] Дух времени (нем.). . Валяй, вали все на него. У проф. — д-ра Ябопа не было иммунитета. И у его студента Пёклера не было. Но через посредство Инфляции и Депрессии Пёклерово представление о «льве» обрело человеческое лицо — киношное лицо, натюрлих, а именно — Рудольфа Кляйн-Рогге, коему Пёклер истово поклонялся и на коего желал походить.

Кляйн-Рогге утаскивал смазливых актрис на крыши, когда Кинг-Конг еще сосал титьку и не располагал никакими достойными упоминания моторными навыками. Ну, по крайней мере одну смазливую актрису — Бригитту Хельм в «Метрополисе». Превосходное кино. Именно такой мир, о котором в те дни грезил Пёклер — да и, очевидно, не он один, — Корпоративный Город-государство, где источник силы — техника, где инженер тесно сотрудничал с управленцем, массы незримо трудились глубоко под землей, а предельная власть сосредоточивалась в руках единственного вождя на самом верху, отечески благосклонного и справедливого, он носил великолепные костюмы, и как его звали, Пёклер не помнил, поскольку слишком увлекся Кляйн-Рогге, игравшим безумного изобретателя, которым и Пёклер, и его соученики по классу Ябопа так тщились стать, — незаменимым для тех, кто правил Метрополисом, однако в итоге — неукротимым львом, который все может раскурочить: девушку, Государство, массы, себя, утвердив свою реальность против них всех в последнем ревущем пике с крыши на мостовую…

Любопытное могущество. Что бы ни вычленяли подлинные провидцы из трудной тесситуры тех дней и городских улиц, что бы ни видела Кэте Кольвиц такого, отчего ее жилистая Смерть нисходила вздрючивать сзади Своих женщин и отчего они это действо так любили, — время от времени, должно быть, оно трогало и Пёклера в его вылазках в Mare Nocturnum [337] Ночное море (лат.). , все глубже и глубже. Он обретал восторг едва ли не сродни тому, что охватывает, когда опасная бритва проходится по коже и нервам, от скальпа до подошв в ритуальном покорстве Хозяину этого ночного пространства и его самого, мужскому воплощению technologique, что принимала власть не только из-за общественного ее примененья, но именно из-за этих шансов сдаться, лично и тёмно покориться Пустоте, восхитительному и вопящему коллапсу… Гунну Аттиле, вообще говоря, налетевшему на запад из степей, дабы разнести драгоценную конструкцию волшебства и инцеста, что сплачивала королевство бургундов. Пёклер в тот вечер устал — весь день бродил, собирал уголь. То и дело засыпал, просыпался и видел образы, в которых с полминуты не мог распознать никакого смысла — крупный план лица? лесная чаща? драконья чешуя? батальная сцена? Часто все разрешалось Рудольфом Кляйн-Рогге, древним восточным танатоманьяком Аттилой, голова выбрита вся за исключением пучка волос на макушке, увешан бусами, неистовствует и напыщенно жестикулирует, и эти неимоверные промозглые глаза… Пёклер снова задремывал под взрывы разрушительной красоты, над которыми трудились его сны, вместо всех немых ртов извергая варварскую гортанную речь, раскатывая бургундов в эдакую кротость, серятину неких толп в пивных залах стародавнего Политеха… и просыпался сызнова — все это длилось много часов — и видел дальнейшее развитие кровавой бойни, пожара и разоренья…

По пути домой — трамваем и пешком — жена пилила Пёклера за то, что засыпал, высмеивала его инженерскую преданность причине-и-следствию. Как он мог сказать ей, что все драматические связи на месте — в его снах? Как вообще он мог с ней разговаривать?

Кляйн-Рогге больше всего запомнился ролью д-ра Мабузе. Подразумевался Гуго Штиннес — неутомимый организатор сцен вроде бы Инфляции, вроде бы истории: игрок, финансовый чародей, архигангстер… суетливый bürgerlich рот, обвислые щеки, некрасивые телодвижения, первый портрет комичной технократии… и все же, когда, прорываясь из-под рационализированного лоска, его обуревали приступы ярости, а студеные глаза становились окнами в голую саванну, вот тогда наружу выступал истинный Мабузе, полный жизни и гордый вопреки тем серым силам, что его окружают, подталкивают к фатуму, коего, он знал наверняка, ему все равно не избежать, к безмолвному инферно автоматов, гранат, войск, затопивших улицы, штурмующих его штаб-квартиру, к его собственному безумию в конце тайного тоннеля… И кто поверг его, как не кумир публики Бернхард Гёцке в роли Государственного Прокурора фон Венка, Гёцке, сыгравший нежную, млеющую Смерть-бюрократа в «Der Müde Tod», — здесь он тоже верен форме, слишком ручной, слишком нежный для матерой Графини, кою вожделел, — однако Кляйн-Рогге вспрыгнул , выпустив когти, довел ее женственного супруга до самоубийства, захватил ее, швырнул на свою постель, эту суку томную, — взял ее! а нежный Гёцке тем временем сидел у себя среди бумаг и сибаритов: Мабузе пытался его загипнотизировать, отравить, подорвать на бомбе в его же кабинете, — ничего не выходило, всякий раз великая веймарская инертность, папки, иерархии, порядки спасали его. Мабузе был дикарским атавизмом, харизматической вспышкой, кою ни за что не вынести воскресно-полуденной пластинке «Агфы», оттиск сквозь зыбь раствора всякий раз будет вспыхивать той же всеуничтожающей белизной (Рыбные глубины, где Пёклер крейсировал во сне и наяву, а под ним — образы повседневного убожества Инфляции, очереди, маклеры, вареная картошка на тарелке, — ища одними лишь жабрами и кишками — какой-то нервический порыв к мифу, даже не будучи убежден, что верит в этот миф, — белого света ища, руин Атлантиды, намеков на царство, что поистиннее)…