Эндрю Миллер - Подснежники

Полноватый блондин, он, наверное, был когда-то красивым, однако ко времени нашего с ним знакомства лицо его покрылось морщинами и приобрело цвет «риохи». Он немного походил на Бориса Ельцина.

— Стив, — сказал я, — ты только не злись, но, по-моему, я влюбился.

Ты никогда не была завистницей, хотя, с другой стороны, тебе и завидовать-то особенно нечему. Полагаю, ты на месте Стива такое мое заявление как-нибудь пережила бы.

— Иисус распродолбанный, — произнес Стив и помахал перед собой бокалом.

Мы ели бефстроганов в спрятавшемся в самой глубине Смоленского торгового центра французском ресторане, куда любовницы «минигархов» заглядывают между сеансами педикюра, чтобы попить дорогущего чая. Стоял, я думаю, самый конец ноября. Накануне вечером выпал настоящий густой снег, сыгравший с городом странную шутку, за один лишь час изменив его. Все уродливое стало красивым, все красивое — волшебным. Красная площадь обратилась в декорацию кинофильма: с одной стороны — заиндевевший мавзолей и припорошенный снегом Кремль, с другой — царственный, освещенный, точно ярмарочный балаган, универмаг. На строительных площадках и по церковным дворам стаи бродячих собак оптимистично рылись в грязи. Таксисты взвинтили цены. Определить, сколь долгое время провел в Москве тот или иной иностранец, легко было по времени, которое он простаивал в снегу у машины, торгуясь. Старухи-попрошайки приняли зимние шантажные позы: теперь они стояли, коленопреклоненные, на заснеженных тротуарах, разведя в стороны руки. Впрочем, я знал, что под шубами и недовольными гримасами русских кроется счастье, как они его понимают. Ибо снег, вместе с борщом и фатализмом, — это часть того, что делает их теми, кто они есть.

— Думаю, и она меня любит. Или может полюбить. По крайней мере, я ей нравлюсь.

— Это она тебе сказала?

— Нет.

— Послушай, — сказал Стив, — все, что она делает, она делает искренне. Если она говорит что-то, значит, именно так и думает.

Но через двадцать минут она так же искренне сопрет твою кредитную карточку Они же искренни во всем.

— Ты когда-нибудь любил, Стив?

— Знаешь, что тебе требуется, Ник? Тебе требуется избавиться от нравственных ориентиров. Иначе пропадешь.

Я сменил тему. Решил спросить Стива, не сумеет ли он помочь моему соседу в поисках его друга. Я, как и обещал, сходил в милицию и, как и говорил Олегу Николаевичу, ничего там не добился. Со мной пошла Маша: Олег Николаевич в последнюю минуту объявил, что у него срочная встреча и составить компанию он не сможет, — думаю, его просто-напросто остановил врожденный страх перед мундирами. Принявший нас прыщавый, молоденький следователь был облачен не в форму, а в джинсы и слушал гангста-рэп. Над столом его висел плакат: «Цветов и шоколада не пью», плюс черно-белые портреты президента России и Эрвина Роммеля. Юноша смерил нас особым взглядом, присущим, помимо женщин, и кое-кому из русских мужчин, — оценивающим нашу платежеспособность — и одарил улыбкой, говорившей: «Деньги можете оставить здесь». «Тебе придется заплатить», — по-английски прошептала мне Маша. Я заплатить не пожелал, и следователь заявил, что состав преступления отсутствует, а стало быть, он ничего сделать не может. Когда же мы уходили, он сказал, что, если я когда-нибудь буду опаздывать в аэропорт, он готов снабдить меня эскортом из двух мотоциклистов. («Ну, — произнес Олег Николаевич, выслушав мой рассказ о посещении милицейского участка, — пока мы живы, не исключено все-таки, что когда-нибудь и нам улыбнется счастье».)

Я полагал, что среди знакомых Стива найдется какой-нибудь благосклонный к нему милиционер, или прирученный секретный агент, или квартирный вор — кто-то, способный провести расследование, расшевелить чью-либо память — или совесть.

Стив сказал, что ему очень жаль, но милиционеры, которых он знает, занимаются совсем другими делами. И посоветовал не тратить зря времени, поскольку Константин Андреевич, скорее всего, мертв — свалился в реку, или попал под машину, а может, напился самопальной водки и скопытился где-нибудь в лесу.

— Не связывайся ты с этим, — сказал Стив. — Они тут с трудом дотягивают до шестидесяти. Поживи в этой стране подольше — и все, кого ты знаешь, перемрут. Если ты знаком с двумя русскими, которым за шестьдесят, один из них, скорее всего, окочурится в самом скором времени. В особенности это касается мужчин. Они допиваются до могилы, не успевая даже на пенсию выйти.