Антоний Либера - Мадам

Не долго думая, я решил собрать джаз-ансамбль и обратился к товарищам, которые так же, как и я, занимались музыкой и умели играть на каком-нибудь инструменте. Мне удалось уговорить их играть джаз, и мы составили квартет: фортепиано, труба, ударные, контрабас, после чего начали репетировать. Увы, это имело мало общего с тем, о чем мне мечталось. Репетиции происходили после уроков в пустом спортзале. Вместо дурманящих клубов сигаретного дыма, паров алкоголя и французских духов разносилась после уроков физкультуры удушливая вонь едкого юношеского пота; вместо атмосферы подвала, где собирается богема, атмосферы, складывающейся из декадентского интерьера, тесноты и полумрака, господствовало настроение, навязанное сценическим оформлением спортивного зала с ярким светом раннего полудня или мертвым светом газовых ламп и с характерным антуражем рядов лестниц на стенах, забранных решетками окон, голого необъятного пакета с там и сям выступающими клепками и с одиноко пасущимся на нем кожаным конем для прыжков и упражнений, и, наконец, сама музыка, которую мы играли, имела мало общего с искусством знаменитых ансамблей: нам никак не удавался тот самый легендарный экстаз и вакхические безумства, не говоря уже о божественно изощренных импровизациях в состоянии безумной аффектации; в лучшем случае нашу игру можно было назвать ремесленной подделкой.

Я старался не принимать этого близко к сердцу. Утешал себя тем, что сначала всегда так бывает и наш час еще не пробил. И чтобы не остыл энтузиазм — я представлял себе, как на концерте, который в будущем обязательно состоится, или на школьном вечере мы ошеломляем своей игрой слушателей, просто на колени их бросаем и как, особенно после моего лихого солешника, зал взрывается бурей аплодисментов и криками восторга, а я, не прерывая игры, поворачиваюсь в сторону слушателей и киваю головой, чтобы этим жестом успокоить и поблагодарить аудиторию, и вижу в эту долю секунды, как полным обожания взглядом пожирают меня первые красавицы школы.

Через несколько месяцев репетиций у нас был репертуар более чем на два часа, и мы решили, что уже нельзя оттягивать наше выступление. Но тут перед нами выросло неожиданное препятствие. О том, чтобы в школе организовать для учащихся джазовый клуб, открытый, скажем, по субботам и воскресеньям, никто не хотел даже слушать. По твердому убеждению дирекции и педагогического совета, это означало бы скандальное превращение воспитательно-образовательного учреждения в увеселительное кабаре, а в дальнейшем — что неизбежно — в публичный дом. О том, чтобы наш «Modern Jazz Quartet», так мы его назвали, играл на школьных танцевальных вечерах, которые, впрочем, устраивались крайне редко, хорошо, если три раза в год (карнавал, Новый год, выпускной бал), — об этом, в свою очередь, молодежь не хотела слушать. Наступило время восходящей звезды big beat'a, первых триумфов «Битлс» и ансамблей, им подобных, и подростки слушали в основном такую музыку и только под ее ритм хотели танцевать и веселиться.

В такой ситуации единственным шансом выступить, который нам был предоставлен, и то скорее из милости, оставалась халтура на школьных торжествах — надуманных, бездушных и нудных, — полных трескучей декламации и высокопарности. Принять такие условия означало пойти на компромисс, граничащий с изменой и забвением наших надежд и амбиций, тем более что нас предупредили: если мы воспользуемся великодушно предоставленным нам шансом, то должны играть только «спокойно и культурно», а не навязывать «какие-то там дикие ритмы или другую кошачью музыку». То есть нас низвели до роли поставщиков «музыкальных пауз» на школьных торжествах, пользующихся среди учащихся — включая, разумеется, и нас — плохой репутацией.

Наше участие в этих мероприятиях оказалось, в конце концов, скорее фарсом, гротеском, чем позорной деградацией. Мы играли что хотели, — только в абсурдном контексте. Например, знаменитую «Georgia» после напыщенного коллективного декламирования «Левого марша» Маяковского или какой-нибудь блюз после истерического выкрикивания стиха, рисующего страшную картину жизни рабочих в Соединенных Штатах, где — как утверждалось в стихотворении — «каждый день безработные прыгают вниз головой с моста в реку Гудзон». Короче говоря, это была какая-то кошмарная чушь, которую все понимали — и аудитория, и мы. Можно ли в такой ситуации сохранить хотя бы иллюзию, что мы тоже творцы Истории и принимаем участие в серьезном деле?