Антоний Либера - Мадам

Мои надежды оказались не напрасными. Ярек, хотя и вырос и возмужал, в сущности, не очень изменился. Он остался «простым парнем», спокойным и надежным, и его будто не коснулись щупальца и отрава современной испорченности. Он встретил меня, как раньше, — будто наши детские Дружеские отношения никогда не прерывались и время остановилось. Мы снова стали «кореша», «друганы» и «пацаны» с чистыми, невинными сердцами и детскими фантазиями. Мы ходили, как в прошлые годы, играть в теннис, купались в море, отправлялись в долгие походы по лесу; Ярек мастерил радиоприемник по собственным проектам из «самых современных транзисторов», по которому позже мы слушали по вечерам «западные» станции и радио Люксембурга. Ездили на мотоцикле на верфи и в порт и с мола смотрели на корабли, стоящие у причалов, уходящие в море и те, постепенно пропадающие за горизонтом.

Это было хорошее время. Беззаботное, с оттенком ностальгии. Неожиданное, волшебное продолжение детства. Возвращение в круг забот и ощущений, в который, как мне казалось, не могло быть возврата.

Пока в какой-то жаркий денек, в воскресенье, когда мы, «как в давние года», бродили безо всякой цели по старому Гданьску, не произошел странный случай. На улице Полянке Ярек остановился и, показав мне на старинную постройку, сильно пострадавшую от времени, уродливые бараки и стены с колючей проволокой, сказал несколько слов, которые я никак не ожидал от него услышать:

— Смотри, когда-то это был летний дом семьи Шопенгауэр… Знаешь, что теперь здесь устроили?.. Исправительную колонию. Неплохой вкус у наших властей…

Я молча кивнул, не подав виду, насколько близко мне все, связанное с семьей Шопенгауэр. Однако этот случай, — когда я вот так, неожиданно для самого себя, увидел легендарный дом в его теперешнем состоянии и, особенно, применении, — произвел на меня сильное впечатление и задел за живое.

Я стал приходить сюда уже без сопровождения Ярека и подолгу присматривался к дому и хозяйственным постройкам. А потом сходил еще в Старый Город в Гданьске, чтобы взглянуть на тот дом на южной стороне улицы Святого Духа, который был на снимке в гданьском издании «Воспоминаний» Иоанны Шопенгауэр. Однако я его не нашел. Как я потом узнал, дома не существовало с конца войны. На том месте, где он стоял, остались только ступеньки, ведущие в никуда.

Я даже не помню, когда это случилось, но вдруг исчезло ощущение и очарование утраченного детства. Куда-то ушло светлое, безмятежное и «озорное» настроение. Общество Я река стало для меня скучным и тягостным. Его образ мышления, занятия, чувство юмора, лишь недавно так согревавшие мою измученную душу, начали казаться инфантильными, скаутскими.

Но что, собственно, стало причиной такой перемены? — То, что я увидел дом Шопенгауэров? — Но почему? Что общего имели со мной эти забытые камни? — Что каким-то очень кружным путем они опять связывали меня с Мадам? Что с помощью странной алхимии воскрешали память о ней? — Да, конечно, но проблема была намного сложнее; я полностью разобрался в ней лишь потом, по прошествии времени. А тогда тонул во мраке, и несла меня какая-то волна — мыслей, эмоций, настроений.

Я вернулся в Варшаву в состоянии странной сосредоточенности и духовного подъема. Голову переполняли различные идеи, образы и, особенно, фразы и диалоги, которые складывались во фрагменты рассказов. Я лежал на кровати, обложившись со всех сторон книгами о Шопенгауэре (касающимися, по большей части, его биографии), оживлял в воображении отдельные факты и обстоятельства его жизни и представлял их как реальные сцены с разговорами и определенными ситуациями. Наконец я начал писать.

Замысел был очень простой, даже, я бы сказал, банальный.

Изучив биографию Шопенгауэра вдоль и поперек, я выбрал два определяющих события («несущих», говоря техническим языком): смерть отца Шопенгауэра, вероятно самоубийство по неясным мотивам, и внезапный разрыв Артура отношений с матерью — в десятые годы в Веймаре.

Оба события были трагическими и скорбными — пропитанными горечью, отчаянием и гневом. Отец расстался с жизнью, многократно обманувшись: он уехал из Гданьска после второго раздела Польши (а Гданьск отошел к Пруссии) и не мог простить себе эту ошибку; его отношения с женой не сложились, и, наконец, его сын — несмотря на столько усилий, которые были затрачены, чтобы сделать из него достойного наследника крупной торговой фирмы, — не оправдал возложенных на него надежд, продолжая мечтать о… философии. В свою очередь, мать Артура, Иоанна, тогда сорокалетняя женщина, которая, несмотря на обрушившиеся на нее удары и превратности судьбы, а также собственные ошибки и заблуждения, все-таки сумела сохранить высокое положение в обществе и устроить после смерти мужа собственную жизнь (найдя себе друга в лице городского советника и одновременно литератора и содержа салон, который посещал сам Гете), терпела от своего «вундеркинда» страшные унижения, как в связи с финансовыми делами, так и на бытовом уровне: он считал, что она обесчестила себя связью с «тем человеком», и требовал порвать с ним, поставив, в конце концов, категоричное условие: «или он, или я».