Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

После стипендии я надел костюм, подаренный братом моим, полковником Вовкой, по случаю поступления в ВУЗ, коричневый дакроновый, купил бутылку водки и, поколебавшись, пучок астр. «Папа будет очень рад…». Да вспомнит ли он меня вообще, мимо него каждый год проходят тысячи человек, и все норовят называть просто майором.

Он выскочил на звонок из глубины квартиры в тренировочном костюме, он прижал меня к мозолистому пузу и стал раскачивать.

— А-а, фраер, — кричал он, — пришел-таки. Да что ты мне цветы суешь, ей отдай.

Мелькнула сердитая жена, обиженно поздоровалась и утонула в темной глубине. Один раз еще всплыл ее голос, через час примерно, у холодильника — недовольный голос, затем характерный выдох пинка — коленом под зад — и торжествующий майор появился со следующей бутылкой.

Мы вспоминали смешное — да общего плохого у нас и не было. Неожиданно Владимир Захарович спросил:

— А помнишь, я тебя застукал, когда ты из самоволки возвращался, еще обещал тебя заложить. Говорили, что там у тебя что-то серьезное.

— Да уж куда серьезнее, Владимир Захарович. Пацан растет.

— Эх, — расстроился Агрба, — все-таки надо было тебя заложить.

— Закладывать нехорошо, товарищ майор.

— Да уж, — Агрба налил и прищурился. — А знаешь, что из тебя стукача хотели сделать. Да я отмазал. Так и сказал: не оставишь хлопца в покое — морду начищу.

— Как это? — удивился я. — Разве можно из меня стукача сделать! Да ни за какие коврижки, да никакие пытки!..

— Ладно, фраер, захипешился, — помрачнел майор. — Можно, из всех можно. А из тебя, интеллигента, и подавно. Лейтенанта Румянцева помнишь? Из особого отдела… Так вот, майора Довгого скушать хотели. Не пришелся он им. Ну, времена не те, а на пенсию списали бы на раз. А что он, замполит, еще умеет?.. Подох бы со своими левами и бузями на руках.

Я протрезвел. Майор Довгий… Суетливый, седой, доверчивый хохол из Лисичанска, с местечковой женой и всей ее мешпухой. Он был расположен ко мне, менял свой «Казбек» на мою махорку, волновался, читая мне вслух с выражением «Наследники Сталина» Евтушенко. Однажды он обиделся на меня до слез:

— Этот доклад к девятому мая я готовил в расчете на тебя, думал, оценишь, а ты — в самоволку. Подвел ты меня, подвел. В душу плюнул!

Довгий отвернулся и деревянным голосом приказал:

— Доложите командиру роты, что я объявляю вам пять суток ареста. За аполитичность, обывательство, абстракционизм. Так пусть и напишет в записке об арестовании. И пусть не напутает.

— Не напутает, товарищ майор, — уж я прослежу, — обрадовался я формулировке.

Своей гауптвахты у нас не было, возили в гарнизонную, в Калугу. Ротный командир Полторанос меня терпеть не мог, но обиделся на Довгого, что тот сажает меня через его, капитана, голову.

Ладно, подождет. Пусть вас накопится побольше. Много чести — гонять из-за одного любимчика сопровождающего.

— Только не забудьте, товарищ капитан, — волновался я, — «аполитичность, обывательство, абстракционизм». Я вам на бумажке напишу.

Полторанос съел меня взглядом и тут же с отвращением выплюнул.

— Значит, лейтенант Румянцев. Розовый мальчик лет двадцати четырех в голубой, «жандармской» — радовался я — шинели приезжал из Москвы часто. Подполковники наши были с ним почтительны, старые фронтовики-неудачники знали, что такое Особый отдел. Мне было все равно — молодой лейтенант, почти ровесник, разыскивал меня, мы сидели то в курилке, то на бревнах и разговаривали, как на гражданке, чуть ли не как под Лаокооном, разве что не пили. Он не фамильярничал, я с удовольствием держал дистанцию, называя его «товарищ лейтенант», спорили, что лучше — море или лес, киевское «Динамо» или ЦСКА, Ремарк или Хемингуэй.

При желании он мог меня перевести в Москву, на блатное место, каким-нибудь вечным дежурным при штабе, но он уважал меня и ничего не предлагал, мечтал сводить меня на охоту, когда я отслужу, убеждал, что в институт я поступлю легко, — способный, и после армии. Привозил он свои рисунки, аккуратные, дилетантские, я искренне ругал, он искренне огорчался.

Коврижки коврижками — не куплюсь я на них, — насчет пыток теперь не знаю, боюсь думать даже, хотя хотелось бы надеяться. Но дружба… Нет ничего коварнее. Отбор «своих», балет чести и совести на фоне справедливости, мы, старик, одной крови — ты и я… Бр-р-р. Спасибо Агрбе, набил бы он ему морду не задумываясь. Только где напастись майоров, которые били бы за тебя морду…

Вот опять — проникся ко мне в Москве уже, через много лет, мордатый и рыжий Боря Лямкин. Мы работали с ним в артели, в шелкографии, об этом в другой раз как-нибудь. Боря Лямкин морду имел рязанскую, конопатую, был рецидивистом, две, а то и три ходки были за ним. Во мне видел существо едва ли не высшее, пьяный или трезвый, расставался со мной с сожалением.