Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Бежи до Нади, хай нэсэ ключи. — Пишлы, скачал он свое заветное слово, и я успокоился.

По прохладной оранжевой солнечной улице мы подошли к маленькому домику с надписью: «Кооп. Хозтовары». Одновременно прикатила кругленькая запыхавшаяся Надя, торопливо открыла висячий замок.

— Дай мэни, Надюша, пряникив, — все еще мрачно сказал парторг, — та ще одну… Тю! Дви косушки. Отак будэ, — успокоился он.

Парусенко расхаживал по клубу, с ненавистью глядя на плакаты. Николай Иванович достал из кармана стопку и обтер кепкой.

— Той! — окликнул он Парусенко, — иды сюды. А оце, — он показал ногой на плакаты, — билыне мэни нэ показуйтэ. Пока не закончите. Я все равно ни хрена не понимаю.

— Я не пью, — сказал Парусенко.

— Вин що, больный? — спросил меня Николай Иванович.

— Та не, дурный, — с наслаждением ответил я.

Долго наблюдал Парусенко, как мы чокались с парторгом, говорили, опять чокались на брудершафт. Николай Иванович поведал мне свои горести: был он простым механизатором, потом бригадиром, так нет же — избрали парторгом.

— За тою работою, — жаловался он, — и пьянку забросил, и блядки. Нельзя, — грозил он пальцем, — противоречит, бля, линии партии и правительства!

Жили мы у Гани, воспитательницы детского сада. Она уступила нам свою половину хаты и ушла жить в летнюю кухню. Вторую половину занимала ее глухонемая сестра. Она сидела у окошка и, когда мы проходили мимо, кокетничала с нами. Пальцы левой руки складывала в колечко, а кистью правой по этому колечку похлопывала, смеясь при этом взахлеб, до судорог. Грустное было зрелище, и мы старались у окошка не показываться.

Ганя гостеприимно полила все предметы нашей комнаты одеколоном «Кармен», запах этот держался все две недели нашего там пребывания. Иногда по вечерам Парусенко жаловался на головную боль, топал ногами и в изнеможении уходил, как я подглядел, в сторону летней кухни. Возвращался он не скоро, смущенный, с небольшим куском балыка.

Работа наша двигалась, Николай Иванович приходил еще несколько раз, все повторялось размеренно и прочно. По имени он нас не называл, Парусенко был «той», а я — «цей».

Осень густела, созревала, наливалась, и казалось, вот-вот сорвется. Что-то сочинялось по вечерам на выгоревшем берегу лимана.

Парусенко мой окреп в деле выкрашивания плоскостей, поверил в успех и ныл, требуя большую розовую голую женщину.

Наконец мы сдали работу, сдали так же легко, как получили. Принимал ее Николай Иванович и еще двое. Парторг был трезв. Походили, покивали и рассчитались в тот же день. Перед отъездом я зашел в библиотеку вернуть книгу. Дверь была открыта, посреди комнаты склонилась над ведром уборщица Маруся — большая, розовая и, по-видимому, голая женщина. Она подняла на меня большое лицо, улыбнулась и призывно покраснела.

— Не уходи, — сказал я поспешно, и побежал за геодезистом.

Мы зашли в контору попрощаться. Николая Ивановича поймали в коридоре. Он был прям и отчужден, как будто ехал в лифте с незнакомыми людьми, но быстро опомнился, попрощался приветливо, просил не забывать. Опытный Парусенко сунул ему конверт со сторублевкой.

— Що це? — удивился Николай Иванович, разглядывая конверт, но кто-то подошел, и мы улизнули. На площади, на полпути к автобусу, мы обернулись на крик. Николай Иванович стоял на крыльце, и в голосе его была тоска:

— Хлопци-и, за что!?

Заморосил мелкий осенний дождик, обволакивающий все — нас, с булькающим в сумках вином, автобус, желтую собаку, пацана с велосипедом — обволакивающий нас легкой пошлостью. Николай Иванович стоял под навесом крыльца и смотрел вдаль.

Ну не поехал и не поехал, наконец успокоил я себя. Виделся же я с ними — и с Сашкой Шапиро — приезжал к нему в Москву, пока он учился в Первом медицинском, и с Лариной Татьяной встретился через год с лишним после того армейского лета.

Шел мелкий октябрьский дождик, белое небо торчком стояло в асфальте Большого проспекта Петроградской стороны. На первую пару я безнадежно опаздывал. На трамвай денег не было, а ехать зайцем я не хотел — начиналась новая жизнь.

Мухинское, или училище барона Штиглица, предполагало новый дизайн, английскую добротность, глаженые штаны, в отличие от испачканных краской свитеров богемной Академии.

За углом я нарвался на хлопающий зонтик, чуть не упал, зонтик раскрылся наконец, в раковине его жемчужно улыбалась она. Я плюнул на лекции, проводил ее куда-то, она взяла с меня слово, что я зайду к ним на днях. Я запомнил адрес, пообещал, — «папа будет очень рад», — и на ходу вскочил в трамвай, забыв о своих новых принципах.