Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Моя, моя, — поспешно развеселился я. Бутылка «Алб де Масэ» веселья не дала — было несколько часов вдохновения, мы спорили о Пюви-де-Шаванне, пустую бутылку швырнули в море, но разбивать не стали, повзрослели, наверное…

Через несколько дней, надергав взаймы рублей сорок, я объявил дома, что уезжаю на уборочную.

— Этюдник возьмешь? — спросила мама.

— Да нет, что я, Кондрусин? — выкрутился я, отбирая втихаря рубашку поприличнее. — Буду ходить на танцы. Возьму, пожалуй, те серые штаны.

«Свобода, бля, свобода, бля, свобода», — стучали колеса.

Через несколько дней я убедился, что свобода — это когда тебя уважают, или, на худой конец, просто не любят. Уважать меня было не за что, но и любить некому, и я взвалил на себя впервые эту непритертую ношу, еще не крест, но уже не рюкзак.

Во дворике художественного училища росли шелковицы и абрикосы, их побеленные стволы светились в контражуре, узорная тень цвета розового винограда лежала на земле. Солнечный, приморский пейзаж вдали от моря был странен. На круглой веранде, какие бывают в пионерлагере, сонно торчали несколько человек, две или три девицы среди них.

В зачуханной этой столице я почувствовал себя европейской штучкой и подошел, как можно ленивее, покачивая маленьким, модным своим чемоданчиком с закругленными краями. Загорелый парень поднял голову.

— Ого! — сказал Шева, изгнанный в прошлом году наш третьекурсник, — а я думал, первым из вашего кодла будет Морозов.

— Здоров, — равнодушно протянул он руку.

Светлые тени этого солнечного Зазеркалья слегка пошевелились.

— А Майко нет, в командировке, — продолжал Шева, — в Москве, на совещании. Будет на той неделе. Хочешь, сам спроси.

Не для того я приехал, чтобы поздороваться с Шевой и уйти, но заходить и спрашивать было неудобно, не было у меня основания ему не доверять.

— Пойдем, — вдруг сжалился Шева, — узнаем поточнее, когда он будет. Но ни к кому больше не обращайся. Дождись лучше.

Секретарша, полоснув меня острым взглядом, подтвердила, что директора ждут в следующий понедельник.

То есть, приедет он, может, и в пятницу, так что, если спешно, можно и домой позвонить, ничего страшного…

— Нет, нет, — испугался я, — спасибо. В понедельник так в понедельник.

Елки-палки, сегодня только вторник.

— Ты где остановился?

— Я хотел сегодня же назад, дома сказать…

— Ну, ты даешь, как поешь, — засмеялся Шева, — а поешь неважно. Ладно, к вечеру пойдем в общагу. Там комендант, правда, такой кугут… Бабки есть?

— Да, спасибо, — рассеянно ответил я.

— Из спасибо шубы не сошьешь, — невпопад на солнцепеке рассердился Шева. — Я же тебе не предлагаю.

— А-а-а, — догадался я, — конечно.

Мы помыли у колонки банку из-под томатного сока, мы сходили тут, неподалеку, слухи о дешевизне вина в Молдавии подтвердились, мы вернулись на веранду, девушки смотрели на меня серьезно.

В восемь часов утра синемордый отставник-комендант выгнал меня с матюками из общежития на тихой темно-зеленой улице Щусева, пригрозив зашевелившемуся Шеве лишить его койко-места, если такое, понимаешь, повторится.

Два дня, пока не кончились деньги, я слонялся с Шевой, забросившим занятия по этому поводу, с ним было скучно. Он, обругавший коменданта, сам был кугут из города Первомайска. Но с нами были девочки, то одна, то другая. Другая, керамистка, даже влюбилась в меня, о чем и сообщила, но прикладной, керамической, что ли, любовью, я же не терял высоты, буквально подпрыгнул и уцепился за высоту, болтая ногами…

Они потеряли ко мне интерес, отстали, и я решил до понедельника в училище не показываться. Пачка «Лайки» стоила рубль, тридцать копеек стоил стакан чая, а хлеб в те солнечные времена стоял вместе с солью и горчицей в столовых бесплатно. На несколько дней мне хватало. Шева, кроме того, обещал достать для меня червонец, в пятницу, гадом будет, или в понедельник, в крайнем случае.

Ночевал я на вокзале. Полутемный этот вокзал был рядом с базаром, ночами был полон бездомных, бродяг, цыган и просто алкоголиков, не говоря уже о пассажирах — колхозниках в основном, вечно ожидающих поезда на Сороки или загадочные Вадулуй-Воды.

Безумная женщина у входа сидела неподвижно сутками, с бледным лицом хищной птицы, чайки скорее всего, сидела молча, только поминутно зевала, широко и беззвучно, настаивая как будто на своем сходстве именно с чайкой. Густой запах сероводорода стоял в зале ожидания днем и ночью, запах транзитной Молдавии. Оказалось, он шел от фонтанчика питьевой воды. Вода была минеральная, называлась «буркутная».