Гарри Гордон: Поздно. Темно. Далеко

В бору лежали сыроежки, как яблоки — красные, зеленые, желтые. Чернели останки моховиков. Кое-где дозревала запоздалая брусника, и — вот уж действительно странно, — полуоблетевшие кустики черники сплошь синели чуть примятыми уже, но вполне живыми ягодами. Из черники вытягивался, голубел, гонобобель, или пьяника. В Карелии, говорит Ян Яныч, его называют «ссыка». Мочегонное, наверно.

— Ого, подосиновик. Старый, правда, и не оранжевый, а малиновый, но ничего, чистый, на сушку пойдет. Кто-то прошел — разрезанный масленок. И еще — пенек от толстой ножки. Кто бы это мог быть? — в деревне никого нет. Славка с Васькой сюда не ходят, да и заготавливают они все больше волнушки да дуплянки.

— Березовый — это баловство, — говорит Славка, — дачный гриб, говно.

— Кто-то из Дома рыбака. Все равно, какой бы ни был грибник, а пропустит, иди следом, и найдешь обязательно.

«Вы слышите, грохочут сапоги…» Вот ведь память ассоциативная — в позапрошлом году, на этой опушке перепел всего раннего Окуджаву. И стоит теперь только ступить…

И еще, весной как-то у старой деревни рыбу ловил. Язва обострилась, сидел, корчился, а вокруг — понимал — все оживало, плескалось, ерзало. Птичка невидимая повторяла одно и то же:

— Вить-тя, Вить-тя, мессию видел? Попрос-си, попроси же!

И стоит теперь попасть на то место или услышать эту птичку, как начинает болеть живот.

Дождь перестал, немного прояснело, подул тугой ветер, дальний березняк отшатнулся, закипел, серо-зеленый, как море. У Плющика был такой этюд.

О Плюще ходят легенды — то он умер, то, наоборот, поселился здесь, недалеко, на Волге, в деревне Сволощи. Илюха рассказывал:

— О твоем Плюще только и говорят в тусовках, а живет он в еврейской общине под Москвой.

— А Парусенко — тот и вовсе встретил его на Пикадилли, идет с портфельчиком, в шляпе. Нет, не подошел, зачем.

В утихшем березняке было чисто, грибами и не пахло. Незаметно из-за деревьев вышли коровы, с любопытством обступили, черные, ухоженные, серые пятна на них меркли, как блики ушедшего лета.

Поднялся из травы Коля, чернобородый, без передних зубов, похожий на цыгана.

— А это ты, Карл. А я подоить пришел. Они здесь третий день, хорошо им здесь, травы много. Пускай, пока трава есть, загонять их сейчас — кормов не напасешься. Только тяжело — я ведь один, да мамке девяносто почти, набегаешься по пять верст туда и обратно. Веришь, по лесу в темноте. Вот скажи мне, я был пастух, а теперь вроде фермер — какой, к бесу, фермер? — семь гектаров, да вот двенадцать коровок. Жизни нет. Вот ты меня понял, рубашка истлела. А продать — никто не берет, только за живой вес, и то по закупочной цене. Зарезать — жалко, они же, как дети. Вот ты меня понял. Ты заметил, все хорошие слова начинаются на «М» — вот чудо-то — мама, молоко, мед, мир, что еще…

— Молодость, — подсказал Карл.

— Вот, правда, ты меня понял, — обрадовался Коля и тут же погрустнел, — меня тут все за сумасшедшего считают. Вот только вы с Таней. Слушай, выходи на пенсию, я тебе ульев дам. Пчелки, они ведь… Знаешь, как интересно? Весной пойдем, там, за Харпаевом, я дикие рои видел, привадим. Травы-то у нас, а, Карл? Ты надолго? А то зайди ко мне, в Кокариху. Я тебе сети дам. И на пятьдесят метров и на тридцать. Мне-то самому некогда… Какой зайди — не застанешь, я сам тебе привезу.

— Да нет, Коля. С сетями свяжешься, только этим и заниматься. Проверяй да переставляй, да еще в такую погоду. А я сегодня не знаю, в кои-то веки, что завтра буду делать.

— Тоже верно. Пойдем супчику похлебаем, тут у меня берлога.

Из берлоги Коля, согнувшись, вынес котелок и пол-лепешки. Костер прозрачно, бесшумно горел, похлебка была из козлятины, с непривычным и приятным привкусом. Было грустно. На прощание Коля чуть ли не силой втиснул Карлу полуторалитровую пластиковую бутылку из-под джин-тоника — с молоком.

— И мне легче везти будет, — кивнул он на велосипед. — Не пьешь молоко, так простоквашу сделаешь. Для язвы полезно. Вот ты меня понял.

Бутылка каталась по корзине, давила немногочисленные грибы. Карл шел домой. Низко над Катькиным лесом проступало сквозь облака матовое солнце. Если завтра будет сухо, схожу все-таки за клюквой. Пять километров до болота, там целый день, да обратно, тяжело, и куража уже нет.