Александра Васильева - Моя Марусечка

Маруся молчит, терпит.

— Какие у тебя в палисаднике флоксы растут! Продавай! Купи в овощном морковки на вес, завяжи в пучки по три, по четыре и разнеси по квартирам. Этим дамочкам лень оторвать задницу от дивана, чтобы на рынок сбегать, так они у тебя все разберут. Не надо цветы дарить, не надо. Богатая какая! Костик карасей наловил полмешка, а ты их по соседям разнесла. А потом ходишь, в долг просишь… Скажи Костику, мол, Митя чей сын? Пускай деньги выделяет: на адвоката, на посылку…

Маруся терпит, хоть смерть как больно.

— Свари холодец. Этот старый дурак, угловой подъезд, второй этаж, зубов нету, язык усох, а все говорить хочет, он холодец любит. Берешь подкопытную говяжью кость, берешь свиные брыли, с полкило, берешь уши, щеки, куриные лапки, петушиные головы — все в казан…

— Оля, дай хотя бы двадцать… — не вытерпела Маруся, перебила, невмоготу же…

— Мару — уся, у меня вот десять детей, а в долг никогда не просила и не попрошу…

Маруся подхватилась и вышла. В коридоре Оля догнала и протянула деньги…

В пять часов Маруся не испытывала уже ничего — ни отчаяния, ни грусти, и хотя в груди ее торчала ржавая кирка, ей не было больно. Пошла к Витальке за консервами, у него запас был.

Кабинет его расписывали: одну стену под дикий камень, другую обшивали необшкуренными бревнами. На столе лежала большая дыня, бородавчатая, вся в шишках, и две бутылки вина стояли на подоконнике.

— Маруся!

Мишаня. Веселый, пучливый от счастья, обдав ее запахом дорогого коньяка и шоколадных конфет, кинул на ходу:

— Во дворе стоит машина. Завтра утром Игорь пригонит ее прямо домой, жди, никуда не уходи…

Мишаня замолчал, пригасил глаза, его толстые разлапистые губы сморщились, ужались.

— Весной, когда снег сойдет, перед Пасхой, может, сходишь к Додику могилку поправить… — сказал он.

— Поправлю, чего не поправить… — ответила Маруся.

Машина? Вышла во двор: в самом деле машина. Грузовая. Под накинутым на кузов брезентом какое — то нагромождение. Подставила к колесу ящик и влезла. Приподняла брезент: два рубероида. Два таких рубероида! На всю крышу хватит. Новенькие. Даже скобки блестят и капельки смолы свежие… Шкаф. Какой шкаф! Дубовый, с зеркалом, в две двери, старый, в пятнах, но без единой трещинки. Слева полочки, справа жердь для польт, внизу выдвижной ящик с медной ручкой. У Маруси никогда не было шкафа. Платьюшки и кофты она вешала на стенку на гвоздики, за марлевую занавеску… Тахта. Пусть узкая и одного валика нету, обивка выгорела, но прочная — прочная, без износу, и по краям убита густо — густо медными фигурными гвоздиками. Два стула с высокими спинками, сиденья дерматиновые, ножки тяжелые, устойчивые, крепкие. Как хорошо бы они встали по бокам ее белого тумбового столика! Качающееся на двух резных столбиках зеркало, у основания одна большая широкая шкатулка, а над ней еще три, маленькие: хоть нитки клади, хоть тесьму, хоть бусики… В большой картонной коробке посуда: ложки и вилки, настоящие, из нержавейки, у нее сроду только алюминиевые, съеденные, а эти блестящие, красивые, на черенках гроздья рябины. Заварочный чайник с жирными пунцовыми розами и такая же сахарница, пузатая, круглая, на крышечке круглый золотой помпон. Две вазы, одна из толстого синего стекла с голубыми пузырями внутри, другая из глины, с цепляющимися за стенки глиняными же бабочками, стрекозой и листьями. Штора, большая малиновая штора — на, шей из нее покрывало на тахту. Тюля метра три, тканая шерстяная дорожка с оленями, оленихами и оленятами. В узле плюшевый стеганый пиджак, черный, даже не порыжелый, только пахнет тяжело нафталином. Шерстяное платье: зеленая клетка, в клетке мелкие розочки на палочках и серенький дымок по углам. Жилет стеганый, на ватине, на молниях. Боты. Тяжелые, прочные, прошитые, не советские, даже не китайские, может, немецкие. За всю жизнь у Маруси было три пары ботинок, о таких даже не мечтала…

Она не стала дальше разбирать. В душе пусто. Натянула брезент и спустилась на землю. Митя там, и ничего не надо…

Вот и вечер. Вот и ночь. Вышли последние покупатели. Маруся собрала после них последнюю грязь. Вася и Игорь вешали руками селедку на спор.

— Пятьсот!

— Шестьсот!

Подошел Мишаня, попестовал ее два раза:

— Четыреста семьдесят пять!

Хлоп на весы: точно!

— Моя бутылка пива!

Грузчики сгрудились над ведром с кипятком, куда сунули все магазинные ножи, и над чем — то громко смеялись. Алюська, вся пунцовая, с тяжелыми угрюмыми глазами, щелкала на счетах: у нее не сходилась выручка. Федя ходил кругами, слушал, кто что говорит. «Лучше бы ты воровал!» — подумала Маруся.