Милан Кундера - Жизнь не здесь

Но она помнила все прекрасно, а как же иначе: в тот раз она задержалась у сорокалетнего немного дольше, чем предполагала, и на встречу с юношей пришла с опозданием. Он был убийственно оскорблен, и она рассчитывала успокоить его гнев тоже какой-нибудь убийственно весомой отговоркой. И придумала, что якобы ее брат намерен бежать за границу и что она должна была с ним проститься. Она не ожидала, что юноша будет принуждать ее идти в полицию и донести на брата.

А на другой день, как только кончилась у нее работа, она опять побежала к сорокалетнему, чтобы посоветоваться с ним; сорокалетний был добр и дружелюбен; он дал ей совет: держаться своей выдумки и постараться убедить юношу, что брат после их драматической сцены поклялся ей, что не уедет за границу. Он точно указал ей, как изобразить сцену, в которой она отговаривала брата от нелегального перехода границы, и как ей внушить юноше, что именно он стал косвенным спасителем ее семьи, ибо без его влияния и вмешательства ее брат, по всей вероятности, был бы уже на границе арестован, а то и вовсе застрелен пограничниками.

«Чем, собственно, кончился тогда твой разговор с юношей?» — спросил он ее сейчас.

«Я не говорила с ним. Меня арестовали как раз тогда, когда я шла от тебя домой. Перед домом меня ждали».

«Значит, ты с ним уже никогда больше не говорила?»

«Нет».

«Но ты, конечно, знаешь, что с ним случилось…»

«Нет».

«Ты правда ничего не знаешь?» — удивился сорокалетний.

«Я ничего не знаю», — пожала девушка плечами, не проявляя никакого любопытства, словно давала понять, что и знать ничего не хочет.

«Он умер, — сказал сорокалетний. — Умер вскоре после того, как тебя забрали».

Этого девушка не знала; из далекого далека долетали до нее патетические слова юноши, для которого любовь и смерть были равнозначны.

«Он покончил с собой?» — спросила она тихим голосом всепрощения.

Сорокалетний улыбнулся: «Нет, он вполне обыкновенно заболел и умер. Его мать переехала. На той вилле и следа от них не осталось. Только на кладбище стоит большой черный памятник. Впечатление такое, будто это могила великого писателя. Здесь лежит поэт… выгравировано там по желанию матери. Под именем — эпитафия, которую ты принесла мне когда-то: та, где он говорит, что хотел бы умереть в пламени.

Они снова замолчали; девушка думала о том, что юноша не покончил с собой, а совсем обыкновенно умер; что даже его смерть повернулась к ней спиной. Нет, освободившись из заключения, она уже ни за что не хотела с ним видеться, но не думала, что его нет в живых. Ведь если не существует его, не существует и причины ее трехлетнего заключения, и все обернулось лишь дурным сном, бессмыслицей, чем-то нереальным.

«Знаешь что, — предложил он ей, — давай приготовим ужин, поди помоги мне».

Оба вышли в кухоньку и взялись нарезать хлеб; на масло клали ломтики ветчины и колбасы; консервным ножом открыли баночку сардин; нашли бутылку вина; из буфета достали два бокала.

Так они обычно делали, когда она навещала сорокалетнего. Было нечто успокаивающее в этом банальном кусочке жизни, который здесь всегда неизменно и нерушимо ждал ее и в который она могла без всякого смущения войти; сейчас ей казалось, что это был самый прекрасный кусочек жизни, какой довелось ей познать.

Самый прекрасный? Почему?

Это был кусочек жизни, полный безопасности. Этот мужчина был добр к ней, ничего никогда не требуя от нее; она ни в чем перед ним не повинна и ничем ему не обязана; у него она всегда была в безопасности, в какой бывает человек, когда ненадолго оказывается за пределами собственной судьбы; она была здесь в безопасности, в какой бывает персонаж драмы, когда после первого акта опускается занавес и наступает антракт; и все остальные персонажи снимают маски, а под ними — беспечно болтающие люди.

Сорокалетний уже давно чувствовал себя за пределами своей жизненной драмы: в начале войны он бежал с молодой женой в Англию, воевал против немцев в британской авиации и потерял жену при бомбардировке Лондона; затем вернулся на родину, остался на военной службе, но в то время, когда Яромил решил поступить в высшую политическую школу, начальство сорокалетнего рассудило, что в годы войны он слишком сблизился с капиталистической Англией и недостаточно благонадежен для социалистической армии. И так он оказался в заводском цеху, обращенным спиной к Истории и ее драматическим спектаклям, обращенным спиной к собственной судьбе и углубленным в самого себя, в свои ни к чему не обязывающие развлечения и свои книги.