Томас Бернхард - Стужа

Сегодня опять пришло письмо от хозяина. Вероятно, он подтверждал получение денег, которые послала ему хозяйка по настоянию живодера, своего любовника. Я всё время таскался с этим письмом по округе, и у меня постоянно вертелась мысль: что, если я его вскрою и прочту? Но это было бы преступным шагом. И я оставил подобные помышления. Почерк хозяина заставил меня задуматься о его личности и его жизни. Я чувствовал, что всё, чем лихорадит его существо, всегда оборачивается лишь всё новым несчастьем. И я мог вообразить, как его всё глубже затягивает в печаль и безысходность, тащит, как лодку с совершенно обессилевшим гребцом туда, где стремнина обрывается в пропасть. Сначала мне казалось необъяснимым, с чего это живодер вступился за хозяина, буквально заставив хозяйку уступить желанию мужа, и почему он, как мне было известно, всегда хлопочет за хозяина, несмотря на то что спит с его супругой. Теперь я как будто знаю это, хотя и не могу выразить. Я всё время слышу разговоры о том, как хорошо, должно быть, живется заключенным, но не может же быть им настолько хорошо, чтобы они не ощущали свою неволю как величайшее несчастье и не испытывали от этого страшные страдания, где бы, и по каким бы причинам, и при каких обстоятельствах их ни засадили бы за решетку… В этом почерке проступает само горе, что ясно с первого взгляда… Я всё время поглядывал на эту пару строчек и топтался у сенного сарая. Опять у хозяина какая-то просьба? — пытался угадать я. О чем он мог писать хозяйке? Наверняка он не знает, что она о нем думает, как поносит его и какую ведет против него войну, если даже не брать в расчет супружескую измену, что ему уже известно. Не подозревает он и о существовании живодера. Страшная участь. У меня расходились нервы, и я отправился на кладбище искать могилу рабочего, которого убил хозяин. Далеко не сразу набрел я на полузаметенный снегом холмик. Из него торчит крест. Но имя не указано. Никакой надписи. Такой уж, видно, порядок, подумал я. Я стоял у могилы и готов был расплакаться. Да я и впрямь плакал. Я плакал! А потом быстро двинулся к церкви, но в ее выстуженном пространстве и нелепом покое я никак не мог успокоиться и опять пошел на кладбище. Вокруг него — ломаная линия крыш, дымки над ними. На душе у меня кошки скребли. Тут я увидел живодера, который с киркой и лопатой двигался от дома священника и, обходя могилы, приближался ко мне. Наверное, он заметил меня еще издали. Ему было любопытно, что я мог здесь потерять; в такое время на кладбище обычно никого не встретишь. Ничего, сказал я, ничего. Я был явно не в себе. Не мог даже спросить у него, правда ли, что под этим холмиком покоится рабочий. «Нет, — сказал я, — мне здесь в самом деле ничего не надо». От него, конечно, не укрылась моя растерянность. Я действительно был в растерянности. Потом, зажав в руке письмо, я понесся в гостиницу и отдал его хозяйке.

Я застал ее на кухне, она громоздила на сервировочном столе гору продуктов: сало и колбасу, яблоки и кофе. Время от времени то подходила к плите, то выскакивала в зал, ей всё казалось, что к этой куче на столе можно еще что-то добавить. Например, синий бумажный мешок с сахаром. Я томился на кухне в ожидании теплой воды, хозяйка специально для меня подогревала воду на плите. Потом она на какое-то время удалилась в свою комнату, вернулась уже с пучком теплых шерстяных носков в руке, которые принадлежали ее мужу, а теперь легли на стол рядом с продуктами. «Ваша вода вот-вот закипит», — сказала она. Я мог наблюдать, как она укладывает продукты в большую коробку. «Вы живодера видели?» — спросила она. «Нет», — ответил я. «Обещал зайти и отнести всё на почту». Она обернула коробку большим листом упаковочной бумаги и крепко перевязала старой бельевой веревкой. «Это сегодня же должно быть на почте, — сказала она. — Дело срочное». На плите в больших кастрюлях варился обед. Она помешала поварешкой сначала в одном, потом в другом котле. Подбросила в плиту здоровенное полено. «Если сегодня попадет на почту, — прикидывала она, — то еще может поспеть на почтовые сани. За посылку, поди, дерут почем зря?» — «Нет, — ответил я, — это недорого». Почтариха была когда-то ей подружкой, даже в гостинице столовалась годами. «Однако из-за мужей раззнакомились», — сказала хозяйка. Бывшая подруга развелась со своим почтальоном, а пять лет назад вышла за рабочего с целлюлозной фабрики. Да, видать, неудачно. «Я бы ни за что за него не пошла!» Тут появился живодер с мешком за спиной. Хорошо, сказал он, что посылка готова, он как раз собирается на почту. «Больше я ему послать не могу», — сказала она. Он и так, мол, удивится такой большой передачке. «Коробки поменьше не нашлось, — добавила она. — Я ему даже теплые носки положила». Она сходила в кладовую и вернулась с салом, которое тут же нарезала и уложила на ломоть хлеба. Это полагалось съесть живодеру. Он быстро управился с бутербродом. Мне она сказала: «Ваша вода уж точно согрелась». А я совсем забыл про воду. Я взял кувшин и пошел в свою комнату. Я сообразил, что в письме хозяин, скорее всего, просил прислать ему продуктов. И теплые носки. И что появлению на свет Божий этой посылки, несомненно, предшествовал еще один спор между хозяйкой и живодером. Тот отправился на почту, и можно было заметить, что ноша у него нелегкая.