Томас Бернхард - Стужа

Нет ничего безмолвного, нет предметов-молчунов. Всё непрестанно вопиет о своей боли. «Вон, видите, горы — грандиозные свидетели грандиозной боли», — сказал художник. Он двинулся в сторону горы. «Люди всегда говорят: гора упирается в небо, никогда не скажут: гора упирается в преисподнюю. Почему так?» Он считает: «Всё есть ад. Небо и земля, земля и небо суть ад. Понимаете? Здесь один ад, что наверху, что внизу! И естественно, ничто ни во что не упирается. Никакой грани нет». Внезапный порыв теплого ветра — и на теневой стороне обозначились обычно незаметные детали пейзажа. «Вам ясно, что всё состоит только из теней? Смотрите, серны! Видите? — Он потянул меня на себя. — Вы же видите!» Но я ничего не видел. «Эта гора давно уже производит на меня впечатление гигантского катафалка. Вглядитесь!» Гора действительно имела очертания катафалка. «В летнюю пору я часами сижу здесь и изучаю всё это, — сказал он. — Вы думаете, я делаю какие-то выводы? Нет. Просто созерцаю всё. Поэтому оно меня не убивает». Теперь он шагал впереди. «Смерть не любит, чтобы ею занимались. Пойдемте. Проходите вперед. Поэтому я всегда занят смертью». Он спросил, не холодно ли мне, не зябну ли я. Я не зяб. «При теплом ветре всё выглядит бессмысленно. Всё сказанное — бессмыслица, да будет вам известно. Религии, к вашему сведению, глубоко заблуждаются, не признавая этого. Христианство — бессмыслица. Да, как христианство. Творимый молитвами мир — это такая штука, которая всё представляет в ложном свете, всё обращает в ничто. Это и есть миры молитв! Такова истина». Но человек любит жить по ложным законам и поддаваться ложным впечатлениям, «которые сгибают его в три погибели, заставляют носом землю рыть. И вот наступает миг отказа от всего мнимого. Отказ от безнравственности, от нравственности, от слабости и противостояния слабости, отказа от всего. И тогда всё проясняется. В моей жизни были такие мрачные случаи, которые со временем отучали говорить вслух и от которых глохнет и вдруг умирает то, что было, что еще есть во мне и чего никогда уже не будет.

Нередко я пытался приблизиться к истине, к этому представлению истины, пусть даже только молчанием. Положась на ничто. Это мне не удавалось. Я не двинулся дальше этих попыток. Нас разделял целый океан — моя неспособность, как говорят, соединиться с ней сердцами. И точно так же как не удалось мне достичь взаимности с истиной, мне не удавалось в жизни ничего, кроме умирания. Я никогда не хотел умирать, однако ничего иного и не добивался с таким жестоким упорством. Чтобы всё окружающее умерло во мне, а я умер под воздействием окружающей среды и чтобы на этом всё кончилось, как будто никогда и не существовало. Ночь еще темнее, чем представление о ночи, а день — лишь сумрачное невыносимое междуцарствие». Ему захотелось домой. Мы пошли вдоль лощины.

«Жандарм тоже состоит в интимных отношениях с хозяйкой, — сказал он. — У меня есть кое-какие наблюдения. Они укладываются в мою концепцию. Встаю я утром, иду к окну и вижу жандарма, слышу препирательства, что, собственно, меня и разбудило. Слышу свару между хозяйкой и жандармом. Сначала я подумал, что жандарм при исполнении. А вдруг хозяйка вызвала его по какому-нибудь делу. Но, увидев, как он одет, я понял, что он провел с ней ночь. Его мундир даже не был застегнут как следует. С карабином через плечо он пошел в деревню. Я еще раньше заметил, что его отношения с хозяйкой стали весьма напряженными. И не ошибся. Расхристанный вид и всё поведение жандарма доказывает, что этой ночью они всерьез не поладили. Я просыпаюсь от малейшего шороха. Поэтому мне удается подмечать больше, чем другим. Скорее, это даже неприятно. Подтвердилось мое подозрение: в отсутствие живодера его место занимает жандарм. Странная сила выбирает и сводит людей для сожительства. Казалось бы, они должны отталкивать друг друга, ан нет, их тянет спариться. Жандарм ведь еще очень молод. Моложе вас». Уже у самой гостиницы он сказал: «Я было решил пригласить вас к себе, но передумал. Мне хотелось бы отложить это дело на завтра». Он открыл дверь и подтолкнул меня палкой в зал, где сидело полно народу. Было уже двенадцать.

«Стены здесь с пустотами. Даже тихий стук отдается во всем доме до самого фундамента», — предупреждал он. В двухстах метрах отсюда шумит ручей, поэтому гостиница, по его мнению, подвергается равномерному, и оттого тем более опасному, сотрясению. «В моей комнате всё осыпается, — сказал художник. — Трафаретные розочки на стенах пересекаются трещинами, которые ползут сверху вниз, от самого потолка до пола. Большие пятна сырости. Коснешься рукой — и озноб прохватит. По осени зданию наносит ущерб даже звон коровьих колокольчиков. Или, к примеру, бадьи на кухне, когда их шмякают друг об друга, впору креститься, как при ударе грома. То ли еще бывает, когда бочки в дом вкатывают. Древесные жучки работают денно и нощно. Но мне всё это любо. Это меня не пугает. Напротив. Часто я думаю: здесь-то я и дома».