Томас Бернхард - Стужа

Внизу, на стройплощадке, мне вспомнилось то время, когда в синих рабочих штанах я цокал каблуками по большим мостам. Воздух был свеж, а шум еще не проснулся. Утро, перекатив через горы, заглядывало в дома, где люди расставались до вечера. Мужчины торопливо глотали кофе, а хлеб, на который им жены успели что-то намазать, часто дожевывали уже на улице или вообще ничего не ели и впрягались в строительные работы на пустой желудок. С первым же взмахом лопаты голодный подсос желудка мгновенно заглушался. В двадцать лет я был крепче других и вообще не знал, что такое усталость. Большая бетономешалка и экскаватор с надписью «Цветтлер-Бау А. Г.» высились над всеми нами, стоявшими в котловане. На дворе была холодная осень, но вскоре мы скинули с себя всю одежду, кроме штанов. А в обеденные часы тащились по улице в трактирный садик. Мне вдруг пришло в голову, что в то время я вовсе не думал как-то изменить свою жизнь. Жить, как и жил, казалось мне вполне естественным. В семье я слышал рассказы о людях, которые начинали строителями-высотниками, а кончали в придорожных канавах. И ведь это были не самые худшие. Целыми неделями я чувствовал себя на этой работе настолько в своей тарелке, что забыл про учебу. Но экзамены я сдал. Это было как во сне. Не знаю почему. Наверное, мне везло. Мир вне стройплощадки казался мне сумасшедшим, а на людей, не спускавшихся в котлован, я смотрел с сочувствием. Вечера не затягивались так безбожно, сон не заставлял себя ждать, для меня не было ничего разумнее и естественнее, чем мгновенно зарыться в постель. Я даже не вытряхивал ворох рабочей одежды, оставляя его в рюкзаке, и мгновенно засыпал мертвым сном до половины пятого утра. Вечера накатывали запахом реки, струившимся сквозь кусты трактирного сада. Здесь в компании двух-трех работяг я тянул пиво, выпивая часто по четыре или пять кружек, и всё это без лишних, но не без добрых слов. Ни с кем больше не доводилось мне так славно поговорить, как с этими людьми со стройки. Они не говорили, откуда здесь появились и что у них за планы. Какие уж там планы. Разве сам я что-то планировал? Иногда перекидывались именем какой-нибудь молодухи, которая стала матерью-одиночкой, иногда упоминался чей-то брат. Что тут, что там — обжитой уголок земли, где просыпаются и засыпают люди; я шарил взглядом по кухням и сеням, по гаражам и выгребным ямам, по будкам путевых обходчиков.

Потом я работал вторым водителем в одной фирме, торгующей железом. Тут уж стал совсем молчуном. И когда мы, двое или трое из одной команды, останавливались на большом мосту над широкой рекой и смотрели на ее воды, я думал не о странах, не о континентах. Суда плыли вниз, в Черное море, через Железные ворота, через столицы, и я был счастлив. Но однажды что-то во мне сломалось, и я вбил себе в голову нечто, даже не вполне для меня убедительное, за что и поплатился, приговорив себя каждый октябрь садиться на студенческую скамью. В сущности, я стал несчастливым, но надолго ли уберегла бы меня от этого стройплощадка? Кто знает? О том, что меня всегда тянет к самым простым людям, я сказал сегодня художнику. Влечет туда, где то и дело мелькают кирки и лопаты над траншеей, в которой идет работа. Откуда летят комья земли и камни. А кто их кидает? Да неизвестно кто. Там, на стройплощадке электростанции, они в девять часов встают в круг, запаливают сигареты, выпивают по бутылке пива и на пальцах показывают, сколько дней осталось до отпуска. И что с ним делать? Уехать куда-нибудь подальше? А где взять денег? А если и есть деньги, то куда? Да и не слишком ли хлопотно? Они остаются дома и просто подольше играют по вечерам в карты, так как завтра не надо вставать спозаранку, ходят в кино, пишут письма, целый год дожидавшиеся своего часа: письмо брату, письмо сестре, матери. Они балансируют над ревущей рекой, и то, что проделывают на верхотуре, — поистине фигуры высшего пилотажа, трюки на грани жизни и смерти, между разъемов строящегося моста. С половины седьмого до половины пятого. Девять часов, один час на то, чтобы перекусить и отлежаться. Иногда они громко перекликаются, пытаясь докричаться друг до друга, так заполошно, будто речь идет о вещах исключительной важности, а не о каком-нибудь тросе, который надо подтянуть. Но кричат они все треснувшими голосами. Стрела разворачивается то в одну, то в другую сторону, и зубастый ковш на проволочных канатах глубоко вгрызается в землю. А потом строителей обдает градом земляных комьев. Пневматический бур свел бы, наверное, их с ума лет двадцать назад, по крайней мере некоторых, но теперь это никому уже не грозит. От железнодорожной станции отправляются грузовики и то появляются из-за бугров, то вновь исчезают и вдруг подъезжают к самому краю ущелья, и кузова их заполнены людьми. Они всё глубже засовывают собственные головы в одну и ту же петлю. Большинство из них никогда не занималось ничем, кроме погрузки и разгрузки, ничем, кроме забивания свай, когда приходится стоять в воде, не вылезая из резиновых сапог. А то, что они-де к этому привычные — дежурная фраза, которой отмахиваются те, кому никогда не приходилось ворочать грузы и забивать сваи, стоя в воде. По команде с берега смолкает свист пневматических молотков. Тут можно подняться на островок грунта, сбиться в круг и обратить свой интерес на кого-нибудь из товарищей, расспросить его кое о чем, не произнося при этом ни слова и не дожидаясь каких-либо слов в ответ. Когда на тебя смотрят, надо следить за тем, чтобы по тебе ничего не было видно, иначе тебя заподозрят в мыслях о чем-то таком, про что здесь, собственно, только и можно думать. Во что на самом деле втягиваются эти люди, торопливо натягивая свои робы, которые при восходе солнца синеют везде, куда ни глянь: на земле, на сучьях, на частоколе воткнутых в грунт лопат? Вся долина содрогается от грохота отбойных молотков и буров. Потом они опять разламывают взрывами гору, в которую вмуровывают электростанцию, и тугие струи воздуха наотмашь бьют по скалам.