Дэвид Гутерсон - Богоматерь лесов

Едва ли у отца Коллинза было ощущение, что его куда-то направили. Когда епископ спросил, какое назначение ему хотелось бы получить, он ответил, что хотел бы отправиться туда, где он нужен. Ему казалось, что именно эти слова должен произнести новоиспеченный священник, набожный и благочестивый, убежденный в своем призвании. Так что на самом деле отец Коллинз попал в Норт-Форк, всего лишь играя свою роль. Он решил притвориться героем. И это небольшое мошенничество привело его в умирающий город лесорубов. Порой он пытался убедить себя, что на самом деле он не обманщик и в разговоре с епископом проявилось его подлинное, благородное «я». Слова, которые он произнес, удивили его самого: туда, где я нужен. Словно все время обучения он только и ждал этой возможности. Но чаще, сидя в одиночестве в своем жилище, он думал об этом поступке как о мимолетном лицемерии, за которое приходится расплачиваться дорогой ценой. В решающий момент он покривил душой, и Норт-Форк стал его ежедневной епитимьей за совершенный грех.

Однако какой бы безотрадной ни была его тюрьма и какой бы ленивой и неповоротливой ни была его душа, отец Коллинз действительно воспринимал семью Кросс как вызов своему уму и сердцу.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, — еле слышно произнес Том Кросс, когда впервые пришел на исповедь.

Отец Коллинз невольно отметил, что бывший лесоруб, который решил покаяться в своих грехах, здорово смахивает на немного потрепанного ковбоя Мальборо, который стоит на перепутье, не зная, куда податься. Он прибыл сюда после бесконечных скитаний, посиделок у костра и закатов под открытым небом, и оказалось, что его страдания куда глубже романтического одиночества странствий. Морщины на его обветренном лице говорили о почти физической боли, пятна взъерошенных бачков резко обрывались зияющими провалами щек.

— Вы здесь человек новый, — хрипло прошептал Том Кросс, — и вы, наверное, единственный человек в городе, который не знает про моего сына.

— Что с вашим сыном?

— Он парализован. Ему девятнадцать, а он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. До конца своих дней он не сможет двигаться. Из-за меня. Это моя вина.

— Но я слышал, это был несчастный случай.

— Случаи не всегда бывают случайными, если вы понимаете, о чем я, святой отец.

— Не вполне.

— Я хочу сказать, это сделал я.

— Но зачем?

— Потому что я ненавидел его.

— Вы ненавидели своего сына?

— Всей душой, — ответил Том Кросс.

— У Бога на все есть причины, но отцовская ненависть — я даже не знаю…

— Я пришел сюда за ответами.

— Я тоже.

— Я хочу исповедаться.

— Прошу вас.

— Я дурной человек, — сказал Том Кросс. — Во мне есть прореха. Мне кажется, я бреду во тьме. Я все время на взводе. Могу перешагнуть через вас, и глазом не моргну. Простите, отец, язык у меня подвешен не слишком хорошо.

Глаза у него были как у охотничьего пса, что высматривает птицу, — точь-в-точь как у любимого пойнтера Дона Коллинза по имени Принц, поджарого английского пойнтера из юности Донни. Когда такая собака рыскает по лугам, поросшим густой травой, семена луговых растений попадают под собачьи веки, где тщетно пытаются прорасти в слезной влаге.

— Вряд ли вы захотите сойтись со мной поближе, священник. Убить вас мне так же легко, как взглянуть на вас. Такой уж я уродился — холодный.

— Вы хотите убить меня?

— Не обязательно вас.

— Вы говорите так, точно прошли войну.

— Я не был на войне. Мне не нужна война. Думаю, если бы я туда попал, я чувствовал бы себя как кум королю. Я был бы для них просто находкой.

— Понимаю, — ответил отец Коллинз.

Перед тем как Донни отправился в семинарию, отец вручил ему стихотворение Киплинга «Если» и заявил, что, хотя он не любитель давать советы, он скажет сыну две вещи. Первое: в намерении стать священником нет ничего дурного, если при этом он будет действительно служить Церкви верой и правдой; и второе: если он добьется своего, он должен со всей серьезностью отнестись к принятым обетам и никогда не унижать себя, отступая от них. Стихотворение Киплинга привело Донни в ярость. Это был тяжеловесный и многословный гимн великодержавной британской ментальности, которая, по мнению автора, дает право считать себя господином мира, к тому же все это не имело никакого отношения к намерению стать священником. «Земля — твое, мой мальчик, достоянье! И более того, ты — человек!» [7] Перевод С. Маршака. Заключительное восклицание, по-видимому, знаменовало убогую победу над миром, при этом смысл зрелости оставался неясным — разумеется, если не считать, что он сводится к страховке, охотничьим псам и чаю.