Дэвид Гутерсон - Богоматерь лесов

— Осуществить предписанные процессуальные действия… — повторил отец Коллинз. — Как видно, без этого не обойтись.

— Именно. Это позволит расставить все точки над i.

Отец Коллинз взглянул на часы.

— Вот что я думаю, — сказал он с наигранной решимостью. — Посидите здесь. Отдохните. Расслабьтесь. А я пойду поставлю чайник и встречу Энн в вестибюле.

— Вы хотите приготовить чай?

— Ну да.

— Я бы не отказался.

— У нашей Энн грипп, и ей будет полезно выпить чаю.

— Хорошая мысль, — сказал отец Батлер. — К тому же чай способствует пищеварению.

Ощущая себя измученным церковным сторожем, отец Коллинз побрел на кухню, зажег горелку и, спустив ржавую воду, наполнил чайник. «Наша Энн», — подумал он, стыдясь того, что в угоду отцу Батлеру произнес эти слова с насмешкой. Кухня была тесной, с низким потолком в пятнах сырости, покоробившимися квадратами линолеума на полу, гниющими плинтусами и выщербленными столами. Содержимое холодильника — смесь для кексов, кукурузная мука и растительное масло — имело весьма подозрительный вид и, похоже, уже давно не годилось в пищу. Над раковиной в прозрачной пластиковой папке висели написанные от руки правила пользования кухней. Их составитель, судя по всему, имел весьма приблизительное представление о нормах орфографии: «После использавания ракавины почистите ее порашком. Пользуйтесь только кипиченой водой. Вытерайте посуду, когда убераете ее в шкаф. Хорошо вытерайте столы тряпкой. Выбрасывайте использаваные фильтры для кофе. Не оставляйте мусарное ведро открытым. Спасибо и да благославит Господь нашу кухню!»

Стоя у плиты, отец Коллинз немного успокоился. За весь день он не провел ни минуты наедине с самим собой и не имел возможности поразмыслить о смятении и неловкости, которые он испытал утром в присутствии духовидицы, когда предстал перед ней безответным подголоском сурового, безапелляционного инквизитора. Как мальчик для битья, подпевала и лизоблюд отца Батлера. Он вспомнил, как сидел рядом с отцом Батлером в тесном «фольксвагене», будучи не в силах спрятаться от духовидицы, которая не сводила глаз с его угодливого, трусливого лица. Смятение отца Коллинза было отчасти нравственного свойства: молодого священника раздирали противоречия, — но, кроме того, и он сознавал это, в его ощущениях присутствовал романтический привкус: он представлял себя героем-любовником, которого скомпрометировали и в метафорическом смысле оскопили. Энн увидела, как его душа, отсеченная от тела, лежит в ладонях отца Батлера. И душа эта оказалась неживой материей, мертвым грузом, и скрывать это далее было попросту невозможно. Теперь она поймет, что его нерешительность, его нежелание поддержать ее проистекает из его общей мужской ущербности и природного малодушия. Именно малодушие и привело его на должность священника — должность, которая позволяла ему оставаться за пределами того мира, где царили жестокие законы естественного отбора и существовали секс, кровь и насилие.

Чтобы выйти из игры, он был готов поступиться многим, и не только сексом. Впрочем, на самом деле он вышел из игры, даже не вступив в нее, признал свое поражение после нескольких юношеских попыток, а значит, ему уже не передать дальше свой набор генов, утоляя свою плоть оргазмом. Он не узнает хваленого безумия любви и ее трагикомических тайн, изведав разве что бесплотную и отвлеченную любовь к Богу. Он будет любить умозрительный образ, голую идею. Так множились его потери. Включая детей. И детей его неродившихся детей. На старости лет его определят в дом для престарелых священников, и навещать его станут в лучшем случае сестры, если к тому времени они будут еще живы и им посчастливится избежать болезни Альцгеймера. Он станет никому не нужным стариком; он предвидел это, думая о своем отдаленном будущем. При этом в космических масштабах оно было не столь уж отдаленным — об этом ему неустанно напоминали поэты: свеча тает день ото дня, крылатая колесница все ближе. «Бог мой, — подумал отец Коллинз, — как много вопросов!» Ему было одиноко, и его терзали мучительные сомнения.

Как всегда, на выручку пришел шум вскипевшего чайника, хотя на этот раз чайник лишь обострил ощущение кризиса, наступившего в его жизни. Отец Коллинз чувствовал себя чем-то вроде мебели: поверженным, беспомощным, лишенным мужского естества обетом безбрачия, а по сути — кастрированным. До чего же он докатился — апогеем дня для него стала чашка горячего чая, которая привносила в происходящее некое подобие смысла.