Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

И тут мы оба вдруг рассмеялись. Правда, поспешно и несколько судорожно.

Затем Паула попросила меня сходить в музыкальный магазин, проверить, все ли там в порядке, — может, кран какой не закрыт или плита включена. Еще она сказала, чтобы я заодно прикинул, не хочу ли взять что-нибудь себе, она, мол, уверена, что мама бы ее поддержала.

— Господи, если тебя это хоть немного порадует, забирай весь дом, — сказала она.

— Спасибо, — сказал я. — Но у меня и так слишком много всего.

Под конец Паула сказала:

— Вчера я выступила просто замечательно. Жаль, мама меня не слышала. Никогда я так здорово не пела.

Мне почудилось, что голос ее на миг стал резким и неуверенным.

— Может, все-таки произошло недоразумение, а? — сказал я. — Может, напутали?

— Нет, — сказала Паула. — На вставной челюсти был идентификационный номер.

Несколькими страницами раньше, когда рассказывал, как полиция установила личность Паулиной матери, я забыл упомянуть об этом. По закону, все вставные челюсти снабжены идентификационным номером.

— Вообще-то я, наверно, могла бы понять, что именно это и должно было с нею случиться, — сказала Паула.

Я встал с пола, глянул в окно и увидел, что в спальне дома напротив горит ночник. Наверно, она думала, что вернется домой ночью, в потемках.

— Без нее здесь ужас как пусто, — сказал я. И отчасти это была правда.

Потом я долго стоял у окна, глядя на ее дом. Жалюзи поломанные, перекошенные, штукатурка у двери в магазин и на углах обвалилась, водосточные трубы проржавели и во многих местах держались на честном слове, в неоновой вывеске светились только «м» и «ка», а «узы» погасли еще несколько лет назад. Она всегда твердила, что любит этот дом и в один прекрасный день, когда сделает капитальный ремонт, мы глаза вытаращим от изумления: она обошьет его белыми деревянными панелями, пристроит крыльцо с колоннами, а на крыше установит часы с боем. Ну а покамест просто присматривает за ним, вроде как за старинным памятником архитектуры.

Мне совершенно не хотелось идти туда, пусть бы этот дом так и стоял нетронутый, заколоченный и продолжал потихоньку разрушаться, через несколько лет он бы сам собой развалился, исчез без следа. Пришлось принести на веранду стул и влезть на него, иначе моя неуклюжая левая рука не сумела бы извлечь ключ из подвесного вазона с засохшей фуксией, где мать Паулы, как обычно, его спрятала.

Последний раз я заходил в этот дом несколько недель назад, и непонятно почему все там словно бы изменилось, стало незнакомым. Но я быстро сообразил, что на самом деле внутри ничего не изменилось, только мать Паулы исчезла, не заступала мне дорогу, не сновала вокруг, отвлекая мое внимание жестикуляцией, возгласами, пестрой одеждой, не садилась за рояль, вынуждая меня смотреть, как она играет упражнения.

От пола до потолка стены сплошь были увешаны конвертами от пластинок, афишами, газетными вырезками и пресс-анонсами, которые она воровала возле киоска, и обложками еженедельников — ни пятнышка обоев или краски не видать.

Паула, всюду Паула.

Хотя кое-где и другие: монакская принцесса, какой-то автогонщик, молодой Кеннеди, которого в США заподозрили в торговле наркотиками, оперные дивы, признавшиеся в своих лесбийских романах, Джон Траволта, Ингмар Бергман. Она будто хотела сказать: Паула не совсем одинока, есть и другие вроде нее, несравненное и абсолютное способно принимать самые разные формы, масштабная жизнь всегда уязвима и загадочна.

На кухне я немного постоял перед снимком, где Паула и ее отец позировали с пустой миской и сковородой, на вид вроде как действительно что-то стряпают сообща, и я, хотя присутствовал при этом как зритель и знал, что снимок постановочный и насквозь фальшивый, невольно поверил в его правдивость. И не мог отделаться от ощущения, будто я и сейчас там, пусть и незримый.

Ни один кран не подтекал и не капал, плита холодная, утюг выключен. Я несколько раз обошел тесные, заставленные комнаты, скользя взглядом по мебели и безделушкам — фарфоровым балеринам, берестяным жбанчикам, латунным подсвечникам, цветным стеклянным вазочкам, настольным лампам из старых винных бутылок и бронзовой табличке с надписью «МОЛОДЕЖНЫЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ. ШЁВДЕ, 1975 ГОД». Ноты «Усни у меня на плече» лежали вместе с гитарой на плюшевом табурете возле рояля. Там я обычно сидел, когда Паула только-только начала учиться музыке. Столы, стулья и все свободное пространство на полу завалены кипами еженедельников.