Торгни Линдгрен - Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда

— Сюда! Я вас жду.

Они явно слегка растерялись, но все-таки подошли.

— Я думаю пройтись пешком, — сказал я. — Вечерний воздух уж больно хорош. Нравится мне.

— Вон как, — сказали они.

— А в охранном предприятии вам небось велели сопровождать меня всю дорогу?

— Да, — сказали они.

— Сперва, пожалуй, пойду по Страндвеген, а дальше по Стюрмансгатан до площади Карлаплан.

— Мы знаем дорогу получше. Можем показать, — сказали они.

В результате мы втроем перешли мост Шеппсхольмсбру и зашагали по набережной Нюбрукайен. Вода в заливе Нюбрувикен была черная, как тушь, со стороны Юргордена задувал резкий, холодный ветер. Добравшись до Сибиллегатан, мы повернули к площади Эстермальмсторг. Чудесный был день. Каждый год я дарил себе несколько поездок в Стокгольм и такие вот прекрасные дни в музеях и галереях.

— В Эстермальме дор о г — выбирай не хочу. Как ходов в муравейнике, — сказали они.

— Я только самые большие улицы знаю, — сказал я. — Все дело в моей памяти. Точно так же у меня обстоит с искусством, с книгами, с музыкой. Мелкое и незначительное я не запоминаю.

— Сюда, — сказали они, показывая на подворотню. — Нам сюда.

Белый — это не цвет. В искусстве белые поверхности лишь несут или направляют собственно краски. Сами же по себе они не имеют ни стабильных свойств, ни содержания. Ведь белый может означать что угодно. Долго, вероятно не один час, я лежал, полуоткрыв глаза, смотрел в белый потолок, жмурился от белого света, отраженного стенами, и только потом спросил:

— Где я?

В самом деле, я мог быть где угодно.

Трижды я повторил вопрос, только тогда откликнулся женский голос:

— Минуточку, я схожу за доктором.

Впрочем, я все понял еще до его прихода, разобрался, так сказать, своими силами.

— С тобой случилась небольшая беда, — сказал доктор, представившись.

— Да, — сказал я. — Знаю.

— Ты потерял руку. Кисть руки.

— Да. И это я знаю.

— Сделано все на редкость аккуратно. Превосходная ампутация, ничего не скажешь. И давящую повязку наложили. Без нее тебя бы тут не было.

— Да. Я и сам удивлен. И благодарен.

— Сильно болит? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Боли я не чувствую.

Это была правда. Вообще я надеюсь, что во всем моем отчете не будет места боли. Если я что-то и ощущал в руке, так это печаль.

— Мы дали тебе снотворное. И перелили кровь.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал я. — Это больше, чем я заслуживаю.

— Сейчас есть фантастические протезы, — сказал он. — Ты удивишься. Совсем как настоящие руки.

— Да. Я видел. По телевизору.

Один из крупнейших американских неоэкспрессионистов несколько лет назад потерял на иракской войне кисти обеих рук, я видел репортаж про его искусственные руки и тонкую, эмоциональную живопись. «В сущности, — сказал он, — я просто вроде как в перчатках».

Теперь и у меня такой же протез. Впрямь чудесная штука, словно чуть ли не из плоти и крови, можно шевелить пальцами и даже пользоваться ею, когда занимаешься любовью. Только вот с письмом не выходит, хочешь не хочешь, пишу левой рукой. Писать может лишь живая материя.

Потом доктор сказал, что в коридоре сидит полицейский, ждет, когда я проснусь.

— Весьма деликатно с его стороны, — сказал я.

Полицейский оказался совсем юный, длинноволосый, с челкой, с серебряным колечком в одном ухе и с диктофоном в руках.

— Ты как, сможешь? — спросил он.

— Конечно, — ответил я.

Когда он уселся, я сказал в диктофон:

— Это была моя ошибка. Я сам во всем виноват.

Однако этим дело не кончилось, пришлось рассказывать все, что я знаю о себе и о случившемся со мною. К примеру, назвать самых близких людей.

И единственный человек, который пришел мне на ум, была Паула.

Полицейский немедля выключил диктофон.

— Мы расследуем преступление, — сказал он. — Ты что, мифоман? Они, черт побери, вечно болтают о знаменитостях. А нам нужна правда.

Я потратил не меньше получаса, пока втолковал ему, что моя Паула — самая настоящая, реальная, а вовсе не та, какую знает он. И явно обожает.

— Она на голову выше Анни Леннокс, — сказал он. — И Мадонны. И Саргонии. И Шинед ОʼКоннор.

Рассказывая про Паулу и про то, как вышло, что она вроде бы стала для меня единственным близким человеком, я в общем-то рассказал почти все. Умолчал только, что потерял первую «Мадонну», не хотел запутывать ему расследование. Вдобавок после всего случившегося мне казалось, что вторая «Мадонна» по меньшей мере так же подлинна, как и первая.