Юлия Винер - Место для жизни. Квартирный сюжет в рассказах

Ему продолжало везти. В аэропорту сразу по приезде все его попутчики очень волновались, каждый требовал, чтобы его послали в определенное место, и именно туда, куда начальство никак не было расположено его посылать. У Соломона же Исаковича никаких предпочтений не было, и ему понравился небольшой городок посреди пустыни, где его поселили в общежитии для иммигрантов. Дома в городе были некрасивые, знакомые Соломону Исаковичу голые блочные коробки, но городок был невелик, построен просторно, и в конце каждой улицы просматривалось нетронутое пустынное небо.

В первый же раз, как Соломон Исакович пошел гулять по городу, он набрел на окраине на небольшой цементный завод и очень скоро устроился туда работать ночным сторожем. Ночная работа очень удобна была для Соломона Исаковича, так как его напарник по комнате в общежитии, средних лет товаровед из Харькова, нервно ездивший в большие города искать работу, редко бывал дома днем, и они друг другу почти не мешали.

Разница с прежней жизнью была, конечно, большая. Совсем другая погода; месяц за месяцем ни капли дождя, стойкая жара изо дня в день с внезапным резким перепадом температуры перед заходом солнца, и сразу ранняя плотная ночь с большими переместившимися звездами и перевернутым месяцем.

Другой воздух, острый и сухой, иногда наполненный мелкой песчаной взвесью.

Другая еда: курица дешевле мяса; мясо, промытое и подсоленное в соответствии с религиозными правилами, лишенное своей мясной сущности; гречка и рис, которые Соломон Исакович привык варить по часу и больше, разваривались тут за десять минут. Главным все же была не сама еда, а то, что ни искать, ни стоять в очереди за ней было не нужно; зрелище битком набитых различными продуктами полок в продовольственном магазине тешило глаз и наполняло душу предвкушением многообразных, непредвиденных возможностей. Соломон Исакович, хоть и не большой гастроном, каждый раз покупал какую-нибудь неизвестную коробочку, баночку, экзотический овощ или фрукт с намерением постепенно перепробовать их все.

Другая одежда: не прошло и двух-трех месяцев, как Соломон Исакович аккуратно сложил в чемодан свой новый болгарский костюм, перестал носить носки, галстук и нижнюю майку и начал ходить, как все, в сандалиях, шортах и рубашке с короткими рукавами.

Другие люди — то есть другими они, разумеется, не были, но выглядели и вели себя на улице иначе: темнее лицом и цветом волос, шумнее, беспардоннее. Они, как слышал Соломон Исакович, тоже приехали сюда из других стран, но уже давно, откуда-то с Востока. По виду они напоминали Соломону Исаковичу татар, которые когда-то, когда он жил еще в старом доме в центре, обитали несколькими большими семьями в подвале, не смешиваясь с другими жильцами дома. Только эти вели себя так, как будто ничего не боялись. К себе с их стороны Соломон Исакович не ощущал ничего, кроме поверхностного любопытства, особенно вначале, когда еще носил костюм, и сам не испытывал к ним большого интереса.

Главная разница была в том, что при всех заботах, беспокойствах и всяческих неудобствах новой жизни полностью отпала, даже как-то очень быстро забылась необходимость опасаться визита милиционера. Многие однокашники Соломона Исаковича по общежитию жаловались, что милиционеров, вернее, полицейских, наоборот, слишком мало, что нету никакого порядка, и не только по части полиции, а вообще; что милиционер-то, может, и не придет, зато террористы, и война того и гляди, да чего о таких серьезных вещах говорить, элементарной культуры нет, в автобусах семечки грызут, порядочного театра нет, в кино один сплошной секс, детям не на чем воспитываться.

Соломон Исакович насчет культуры и секса ничего не мог сказать, давно не имел дела ни с тем ни с другим, но про себя удивлялся, как это люди сравнивают такую определенную, красную, смертельную вещь, как столкновение с открытым врагом — террористы и война, с тем томительно-сосущим, серым, безликим и неумолимым, что воплощал собой приход милиционера, даже если тот и не приходил.

Нет, Соломон Исакович не скучал по порядку. Не скучал он и по многим другим вещам, о которых часто и с тоской вспоминали его соседи, может быть, потому, что он так мало таких вещей — так мало людей — оставил позади.

Кроме того, он только здесь почувствовал, каким огромным облегчением было отказаться от части своей ненормальности, наросшей на нем, как вторая кожа. Например, произносить собственное имя без неизбежного ощущения неловкости, ощущения настолько застарелого, привычного, что там он его как бы и не замечал, и только сейчас, освободившись от него, нашел в себе силы со стыдом признаться в нем самому себе.