Пьер Пазолини - Шпана

— Да какие там задницы! Какие там задницы! — вмешался Сверчок и, подскочив к Таракану, принялся двигать животом взад-вперед у него перед носом. — Вот чего он любит, козел вонючий!

— Сестре своей покажи! — прошептал Таракан; из глаз у него вовсю катились слезы.

Сверчок исхитрился раз-другой смазать ему по скуле голым пузом, а после упал в пыль, катаясь со смеху.

— А ну его! — сплюнул Задира. — Мы с тобой, Таракашка, лучше по-немецки поболтаем, верно?

— Он что, немец? — спросил Кудрявый.

— А хрен его душу знает, — пожал плечами Задира. — Поди у матери его спроси, кто он — немец, англичанин или арап.

Таракан заливался слезами, они катились на шею, за ворот, а он и не думал их вытирать.

— Ну так надо проверить, говорит он по-немецки или нет, — заинтересовался Сопляк. — Ну-ка, Таракан, скажи чего-нибудь.

— И вправду скажи, — подхватил Задира. — Чтоб ты сдох вместе со своей вонючей бабкой.

— А не скажешь, — добавил Сверчок, — мы тебе таких навешаем, помяни мое слово!

— Чтоб неповадно было, — поддакнул Огрызок.

— Да будет языками чесать, — оборвал всех Задира и обнял Таракана за плечи. — Короче, не скажешь нам чего-нибудь по-немецки, мы твою рвань в речку побросаем — голым в Пьетралату побежишь.

Таракан продолжал плакать.

— Где он манатки свои оставил, кто знает? — задал обществу вопрос Задира.

— Да вот там, в грязи валяются! — крикнул Сопляк и побежал за вещами.

— Сей же час по волнам поплывут! И кепчонка, между прочим, за ними. — Задира сорвал кепку с головы Таракана, обнажив бритый, весь в струпьях череп.

Скомкав Тараканову одежду и подняв ее на вытянутой руке, он бросился в реку и поплыл на тот берег. Оттуда, от ручейка с отбеливателем, он закричал Таракану:

— Не поговоришь с нами по-немецки — будешь отсюда свои сраные тряпки вызволять!

— Чтоб ты сдох, паразит! — крикнул Сопляк и шарахнул Таракану кулаком по спине.

Искаженное лицо Таракана стало еще противнее, но он все же решился выговорить:

— Ach rich grau riche fram ghelenen fil ach ach. [5] Набор слов с немецким звучанием.

— Не слышу ничего! Погромче! — кричал с другого берега Задира.

— Ur zum ach gramen bur ach minen fil ach zuni cramen firen? — немного погромче произнес Таракан и снова залился слезами.

— А теперь давай клич индейцев, — распорядился Задира.

На сей раз Таракан подчинился, не мешкая. С непросохшими на щеках слезами он принялся прыгать, размахивать руками и вопить:

— И-ху-ху! И-ху-ху!

Задира бросил его одежду в кусты и поплыл назад.

— Что я, нанимался всякое барахло назад тащить?

Солнце скатилось поближе к Риму, и в воздухе ощущалась гарь.

— Пора, — сказал братьям Бывалый.

Он знаком потребовал у Мариуччо одежду, натянул штаны, порванные овчаркой, и процедил, разглядывая прореху:

— Чтоб она сдохла, чертова псина!

— Мамке-то чего скажешь? — полюбопытствовал Мариуччо.

Бывалый вместо ответа достал из кармана второй окурок и, когда они поднялись по тропе, ведущей к Тибуртино, закурил.

— Обождите меня! — крикнул им вслед Кудрявый.

Трое обернулись и потоптались на месте — то ли ждать, то ли нет.

— Обождем, — решил Бывалый и, даже не взглянув на братьев, плюхнулся с сигаретой в пыль.

Кудрявый не спеша оделся, перебрасываясь шутками с нырявшими с трамплина — то ласточкой, то солдатиком. Из-за этого он напялил задом наперед майку и наизнанку штаны — пришлось переодеваться. Наконец присоединился к поджидавшей его троице с Понте-Маммоло и небрежно кивнул.

— Пошли.

Гуськом они двинулись по тропе вдоль Аньене, взобрались по крутому откосу и почти что у Тибуртино поднялись на мост. Кудрявый шагал впереди; загорелые шея и руки поблескивали после купания, а походка была, как всегда, расхлябанной. Он весело напевал, вертя в воздухе мокрыми плавками. Трое братьев старательно за ним поспевали. У Бывалого кожа была черная, как лакрица, и глаза, точно уголья; он шагал чинно и понуро, а двое других бежали вприпрыжку, как щенята, по обе стороны от Кудрявого. От Тибуртины они свернули на виа Казаль-дей-Пацци, что тянулась меж обработанных полей, небольших меловых карьеров, строек и развалин. Вокруг было безлюдно, и под солнцем, прокалившим асфальт, слышался только голос Кудрявого.

На виа Казаль-дей-Пацци, правда, обнаружилось несколько рабочих, которые должны были рыть сточные канавы в преддверии выборов, но вместо этого дрыхли пузом кверху в тени у забора.

— Ой, мама родная! — защебетал Мариуччо, заглядывая в вырытую канаву, куда свисал ворот лебедки.