Пьер Пазолини - Шпана

— Я — дирижер! — не к месту объявил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть.

— Невежа — вот ты кто! — обиженно скривился Кудрявый.

— Возьмем еще пол-литра? — выкрикнул Плут и протянул ему руку. — Ты не против?

Но Кудрявый со всей силы шлепнул по вытянутой ладони.

— Плюнуть бы тебе в глаза, да что с пьяного возьмешь!

Плут развел руками. Лицо у него было красное, как уголья в жаровне.

— Нашел про что рассуждать на голодный желудок — про Иисуса Христа да про Богоматерь! — Потом, пристально взглянул на друга и захохотал. — Зачем тебе молоко, когда всю жизнь пил ты из чистых ручьев и сточных канав?

— Отцепись! — окрысился Кудрявый. — Коли под ногами полно картошки, незачем милостыню клянчить!

Но Плут все сверлил его взглядом и давился от смеха. Его обуяли воспоминания — не терпелось их выложить другу. Сжав кулаки, он потряс ими перед носом у Кудрявого.

— А помнишь, как ты собирал пустые банки и продавал по скудо, помнишь?

Тут и Кудрявый не выдержал — засмеялся. Плута же так и распирало. Он встал на ноги, чтоб легче было говорить.

— Помнишь, как ходил по родильным домам да по разным приютам — поесть выпрашивал?

— Он согнулся в три погибели и стал копировать жесты Кудрявого. — “Дайте супчику! Дайте супчику!..” Тебе миску нальют, а ты — не будь дурак — тут же ее перепродашь таким же голодранцам!

Тут оба схватились за животы и принялись хохотать как одержимые. Плут даже подпрыгнул от восторга, и Кудрявый вдруг почувствовал, как что-то больно ударило его по ногам и загрохотало на кирпичном полу. Кудрявый опустил глаза и разглядел под столом “беретту”: не иначе, выскочила у Плута из-под ремня. Вот сучонок! — с яростью и восхищением подумал Кудрявый. Наверняка у Башки спер на Вилла-Боргезе! Может, и мои ботиночки к нему припрыгали? Плут быстро нагнулся, поднял пистолет и как ни в чем не бывало сунул за пояс.

Старика тоже порядком развезло: физиономия вытянулась и совсем поглупела. Он сидел и мечтательно щурился на свет загаженной мухами лампы.

— Ты бы хоть дочек нам показал, что ли! Карточки-то поди при тебе? — озорно крикнул Плут, а про себя подумал: как пить дать, страхолюдины, зато, как он бумажник вытащит, расколем его еще на литр и смоемся. Старик с готовностью достал бумажник, неуклюжими пальцами обследовал его, отделение за отделением, и вытащил фотографию девочки, снятой для первого причастия.

— Это она сейчас такая? — спросил Кудрявый, вдруг ощутив какую-то неловкость.

— Нет, нет, сейчас не такая! — забормотал старик и опять начал рыться в бумажнике.

Потом не утерпел и показал свое удостоверение личности. На фотографии он был при параде: в черном костюме с белым воротничком и волосы прилизаны, как у Руди. Бифони Антонио, сын покойного Вирджилио, родился в Ферентино 3.XI. 1896. Еще в бумажнике обнаружились три лиры мелочью, билет коммуниста, два заявления в страховую кассу и свидетельство безработного. Наконец он извлек другие фотографии. Кудрявый и Плут принялись их заинтересованно рассматривать.

— Ты глянь, какие красотки! — выдохнул Кудрявый, подкрепив слова красноречивым жестом.

— Я беру вот эту, — тихонько, чтоб не слышал старик, подхватил Плут. — А ты вон ту возьми.

От остерии до указанного стариком пункта им надо было пройти мимо Порта-Фурба, свернуть на Куадраро и срезать напрямик между домами; там за ними и начинаются огороды, с одной стороны примыкающие к городской бойне, с другой — тянущиеся, насколько хватает глаз, до самого горизонта.

На бойне стояла навозная вонь, смешанная с запахом фенхеля, а в центре двора зачем-то стояли обнесенные ветхим плетнем часы с боем, полностью разбитые, если не считать медного корпуса.

— Вон туда!

Старик оскалился, как голодный волк в предчувствии добычи, скрючился и на цыпочках засеменил вниз, туда, где кончалась покосившаяся изгородь и начинался ряд отдельных неровных балясин. По этим балясинам они и добрели до лесенки: меж нею и балясинами был узкий проем, а вернее, лаз, прикрытый шершавой дранкой и камышом. Старик начал их разгребать, опустившись на колени в промокшие от росы травы: подорожник, портулак, мальву, лебеду. Через эту дырку они наконец проникли в залитый лунным светом огород.

Как ни полон лунный диск, а изгороди на противоположной стороне огорода не разглядеть. Луна уже вскарабкалась высоко в небо, казалось, не хочет больше иметь дела с миром, вся погрузилась в свои небесные дела, а земле показывает задницу; однако же с этой серебристой задницы лился почти дневной свет, озаряя и присыпая белой пылью овощи и сорняки, торчавшие из утрамбованной земли упругими пучками. Слева в тени виднелась кривая, наполовину утопленная в лебеде сторожка, а вокруг нее простирались золотисто-зеленые заросли латука и порея. Там и сям валялись груды соломы и садовый инструмент, брошенный мужиками: благодатная земля сама о себе заботится, — на кой ее еще обрабатывать?