Владимир Личутин - Миледи Ротман

— Солнышко мое! Миля, ты сейчас похожа на солнышко на восходе, мутное, как бы туманное, призадернутое жиденьким облаком. Оно и не греет пока явно, сонное, с помятым ликом, но уже тем, что появилось на небосводе, обнадеживает будущим теплом, и что день разведрится, и дождя наконец-то не будет, и все станет ясным наконец и понятным. Ну, милая, что же нам делить с тобою, чего понапрасну биться лбами, высекая искры, и травить душу?

Ротман привлек жену, погладил по голове, и, погружая ладонь в рыжие лохмы, пропуская шелковистые упругие пряди сквозь пальцы, вдруг почувствовал, как и сам-то оттаял, внутренне выпрямился, обрадел сердцем, и щекотная прохлада скользнула по спине, обнимая все упругое живое естество. Боже мой! Как непостоянен, как ветренен человек, как взбулгачены душевные потоки, расплетаясь вдруг на тысячи косиц, а после свиваясь вновь в глубокое коварное улово, в коем пропадает скоро всякое безрассудное слово. А покружит в глубинах, наконец-то всплывает наружу уже вовсе в ином смысле.

— Ничего не объяснится уже никогда. Так все запуталось, что и жить не хочется.

— Наверное, я чего-то не знаю, и ты не хочешь сказать. Но я не ковыряюсь в твоей тайне, если тебе одной с нею легче. Родная моя, наша семья — это крохотная страна, удивительно похожая на огромную Россию, ныне приготовленную к распятию. Все хуже и хуже, с каждым днем яснее, что беды не избежать, она на пороге, но все живут на авось, надеются, что придет Некто, особого качества человек, и развяжет все напрасные узлы и таким подобающим образом устроит жизнь, что трещины склеятся без волнений и встряски и кувшин снова заполнится молоком.

— Так ты хочешь крови? — безучастно спросила Миледи, на миг вырываясь из тягостной трясины. Слова Ротмана кружились, как чайки на ветру, гомозились, вопили, вроде бы вырывая друг у дружки съестной кусок, но в этом мельтешенье был невидимый притягливый центр, придававший вихренному полету чаек какой-то разумный смысл. Все речи Ротмана нынче, о чем бы ни витийствовал он, были вроде вихоря, в самой матке которого, в его средоточии копилась убийственная мрачная сила. — Возьми и выпей мою…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все…

— Может, и хочу. — Любопытно, как женщины продираются к истине. Они понимают ее чревом. Все остальное — в придачу, лишь окружение для родилки, дающее ей прочности. Ротман помолчал и вдруг с вызовом сказал: — Да, хочу! Ты знаешь, война не худшее время для полной жизни. Мы, евреи, не боимся крови. Без своей земли мы были что песок на ветру: там бархан, тут бархан. Мы полили бархан кровью и прорастили коренье.

— Так и поезжай туда. Чего ждешь? Себя точишь и меня ешь.

— И поеду. Но пока ожидаю, как все. Сижу при родинах. Будет выкидыш, или дебил, иль жалконький с церебральным параличом, которого придется выхаживать столетие, и мы все силы отдадим на его здоровье… Миля, я помечен ожиданием, как оспой. Тоже жду то прихода коммунизма, то Мессии, то сатаны, то Воскресения. Ожидание изъедает нас, как ржавчина. Мы отвлеклись от завещанного пути, присели отдохнуть и ждем, когда позовут строиться в колонны: и ать-два. Но команды нет…

— Кто это — мы? — спросила Миледи.

Ротман смутился лишь на миг: оказывается, родовая кровь пока не отпускала его и ставила западни.

— Ну вы, русские. Лежите табором, ветер поддувает, костер дымит, кашей пахнет. Рай?! И в этом ожидании уверовала Россия, что худо не вечно, оно должно когда-то прикончиться, и времена эти уже близки, они на пороге: и вот пооткрывали все двери и ворота, сняли засовы, убрали сторожку — приходи, бери, пользуйся чем пожелаешь. Где батько-командир, где уставы и заветы? — ату их. Лишь бы сломать, что было, пустить по ветру, ибо кажется, что новое всегда лучше прежнего. Новое — в бронзе и золоте, старое — в пыли и ветоши. Хуже того, что есть, уже не будет, так что не стоит жалеть о прошлом. Приходите и володейте. Все люди братья, мы вас всех любим. Кафтан карлика из покромок, с шутовскими колокольцами, куда красивее серого зипуна; мы его распорем, лоскутами покроем огромное тело и станем любоваться заплатами.

Ротман сметывался мыслью, как заяц в кустах, и Миледи едва поспевала за ним, улавливая лишь редкие стежки сплошного бега. Беги, косой, беги, мне с тобой не по пути.

— Цепь несчастий, Миля, бесконечна, и она сочиняется нами. Плывем без руля и ветрил: куда? зачем? Много лодок несется безрульных, отошедших от всех берегов. Как щепки. Пока не потонем. Щепка на щепку. Замостят дно, и когда еще кто-то покажется на белый свет. Дерево рубят — щепки летят. Я не хочу быть щепкой, я сам дерево.