Владимир Личутин - Фармазон

На лукоморье дожидался его свежий, только что просмоленный стружок с белыми нашвами из сосновых досок и веселками на днище. С горы хорошо было видно, как норовисто играл стружок кормою и звал в дорогу по раскатанному солнечному половику. И Креню радостно оттого, что его ждет море, и он, как бывало прежде, в молодые отчаянные годы, снова не пугается его переменчивого нрава и темного чрева. Сердцу в ребрах не хватало места от веселья, когда старик кидался к суденку, уже представляя, как начнет жадно махать гребями, перемешивая морскую гущу. Но что-то такое случалось вдруг, что бобыль оказывался внезапно верхом на ките и, ломая от напряжения спину, задирал арканом китовью голову, хорошо слыша, как в толстых мясах ломаются и хрустят, искрашиваясь, многопудовые позвонки. Ему бы отцепиться, Михайле-то, ибо вот-вот лопнут на руках сухожилья, порвутся запястья и наподобье чулка стечет с него слизкая запузырившаяся кожа, но старик отчаянно борется со звериной и думает лишь со смертной веселостью в сердце: а откуда же в нем взялась такая сатанинская сила? И будто бы кит смирился, сдался, потек весь, распадаясь на куски багрово-сочного мяса и пласты зернисто-желтого сала, и из глубин, точно из пещеры, полезли наружу великаньи кости. Но старик ничего не замечает, ему удивителен выкаченный в безумье и боли китовый глаз, похожий на бычий, но куда больше его, как иллюминатор на ледоколе, на котором ходил Крень стрелком на зверобойный промысел, когда море из белого, ледяного, превращалось в красное от вылитой тюленьей крови. «Глаз-то у кита килограмма три свесит, а то и более, – думает старик, удивленный более всего. – Он эким-то глазом, поди, все видит?» И в выкаченном лилово-мутном глазе с белесыми потеками на склонах, как в изогнутом зеркале, бобылю возвращается в чудных и стремительных картинах его прошлая жизнь от самого рождения и до смерти. И эти видения кончались необычно и страшно: вот Креня замуровывают в ледяную глыбу, зеленовато-серую на срезе, выколотую пешнями из реки, а после оклеивают желтыми выцветшими газетами с неясными портретами, оставляя лишь крохотный глазок для посмотренья. В глыбе он долго лежит на нарах, голый, под чужим надзором, изредка замечая в оконце меж газетными полями, как высоко на горе, под самым солнцем, появляется отец с наклонной, передавленной петлею шеей, что-то кричит сыну, по-рыбьи разевая рот, но через пласть броневого льда тихий зов разобрать невозможно. «Может, простил меня? Может, снял проклятье?» – напрягаясь, с надеждою вслушивается Михайла, боясь вечного одиночества. «Тата, поедем со мною», – кричит он визгливо, срывающимся голосом, уже видя себя пацаном, пятилетним парнишечкой: на голове у него рыжий спутанный пух, и ягодицы, еще не покрытые холстинными штанами, больно ерзают по намокревшему уножью лодчонки. И вроде бы не вода морская звенит с весла, а едва сваливается с лопасти густая запашистая кровь. «Сколько кровищи-то кругом, Господи, – думает Мишка, в страхе ворочая головенкой, готовый обезуметь. – И откуда набралось столько? Неуж от людей накопилось, кого земля не взяла? Может, и я ту кровь пролил?»

И тут китовый глаз, уставший от боли, смертно леденел, запахивался нагими веками, покрытый дряблой синюшной кожей, и превращался в замоховевший прибрежный валун. Странное видение обрывалось, и Крень находил себя на полу замлевшим и окоченевшим: ноги сводило судорогой, тело бороли корчи, и старик с великим трудом и неохотой возвращался к жизни. Он растапливал печь и, мешая кочережкой малиновые уголья, прислушивался к ночи.

Она шуршала, постанывала, кряхтела чужими дозорными шагами, знать, кто-то скрадчиво и терпеливо мялся за углом. Нынче все переменилось, и все забылось в Креневой памяти: и золото, и месть, и отцово проклятье – в едином мраке потонула старая человечья душа, и сквозь онемевшую черствую кору с натугой пробился свежий рахитичный росток. Крень уходил из жизни, а новая, младенческая душа зачем-то поселилась в увядшей плоти, словно бы приготовлялась жить сама по себе. Теперь старик часто слезился, и неизвестно, откуда бралась влага, из каких глубинных родников притекала она: и чем больше плакал бобыль, тем светлее и ярче оживали глаза.

Неужель безумье обновило человека, иль что-то иное случилось с ним, неподвластное разуму? Он забыл горести, он забыл горьковато-солоноватый вкус слезы, он забыл надрыв и освежение души – и вдруг все тихо и непонятно надвинулось из забытья. Когда Колька База маялся за дверью, желая обидеть старика, накалить его гневом, в то самое мгновение Крень по-голубиному пристанывал и хорошо, легко так плакал. И байнушки красноглазого он не боялся, постоянно складывал под полом, в дальний угол остатки наважьих голов. Байнушко довольно кряхтел ночами, шуршал, перетирал острыми зубками подсохшие рыбьи останки, и к утру старик не находил там ни костей, ни голов. И собаку, приставшую к его баньке, он тоже обласкивал, совал к дымящейся пасти мерзлых наваг. У собаки были слезящиеся глаза и обвислое вздувшееся тело: словно бы она не могла разродиться и таскала в череве щенят. А может, боялась выпустить их на белый свет?