Алексей Бакулин - Июль, июнь, май

Петровна вскочила с дивана и замахнулась на меня табуретом — «Шурку тебе?!..»; я вылетел в коридор, почти успев уклониться от удара, — только ссадина на плече осталась. Два дня после этого мы с ней не разговаривали.

На третий день явился бодрый деловой Славик, которому даже могучее брюхо не мешало казаться подтянутым и статным, — бегло поздоровался со мной и заперся с Петровной на кухне. Я было сунулся туда, но Славик попросту, по-дружески, с шутками и прибаутками дал мне понять, что в моих услугах никто здесь не нуждается, и я остался не у дел. И вдруг начали они о чём-то оживлённо балабонить, — и почему-то Петровна уже смеялась, и почему-то она уже пела, и почему-то славиков голос с низких, вальяжных ноток радостно взлетел в петушиные высоты…

Через час они покинули своё убежище, сияющие, — ну так умилительно! Ну, просто два солнышка разом выглянуло!.. Я аж руками всплеснул:

— Утешилась, страдалица!

— Оставь, Эдисон, не напоминай! — улыбнулся довольный Славик. — Мы ей нового жениха найдём, получше, на-амного получше!.. Погоди, скоро за ней толпами будут бегать женихи со всей России!.. За автограф её станут последние деньги отдавать!..

— А в чём дело-то, Славик? — настороженно полюбопытствовал я.

— А потом узнаешь, — ответил Калинкин, стоя в дверях. — Что болтать раньше времени?

— Даже мне не скажешь?

— А что ты — особенный какой?

— Кх-м… Обидеть хочешь, Славик?

Славик изобразил на лице некоторое сожаление:

— Ты это… Пойми: тайна есть тайна. Не то, чтобы какая-то страшная, но всё-таки… Не волнуйся, в своё время всё узнаешь. На эксперимент это не повлияет, отвечаю. А ты, Шура, послезавтра в одиннадцать приходи. Подберём тебе всё, что нужно.

Целый день после этого разговора Петровна сидела в кресле, пожав ручки-ножки и пустым взглядом озирала книжные полки. С наступлением вечера она вдруг вскочила, подбежала к стеллажу и начала ожесточённо рыться в книгах, — она вытаскивала их, одним махом перелистывала и запихивала обратно, корешком к стене.

— Что хоть ищёшь-то? — спросил я её. — Скажи, может, помогу.

— Уйди! — буркнула она, срывая суперобложку с моего любимого сборника «Европейские поэты ХХ века» — отдельного томика из Всемирной Литературы, купленного мною ещё в студенческие годы у какого-то алкаша на Васильевском острове. Купил я его из чистого человеколюбия, вовсе не интересуясь новой европейской поэзией, но уже в метро, направляясь в родную общагу, открыл эту увесистую книгу, прочёл одно стихотворение, другое — сейчас даже не помню, чьи именно это были стихи, — и что-то как-то в меня запало… Не знаю, почему. Я и с нашей-то, русской поэзией плохо знаком, дома у меня кроме здоровенной хрестоматии, подаренной завучем в честь отличного окончания третьего класса, ничего и нет, а это… Неуклюжие переводы неудобочитаемой западной зауми как-то вышибали меня из привычного мира и выносили в просторы чистого астрала, где моя научная мысль могла летать вольно и прихотливо.

Петровна зажала под мышкой жёлтый томик Всемирки и убежала с ним на кухню. Я прислушался. Некоторое время она просто листала страницы — торопливо, яростно, так что бумага трещала. Кажется, она просто вырывала лишнее, — всё, что ей приходилось не по вкусу. Не скрою, мне больно было слышать, как расправляется она с моей любимой книгой, — но неужто я пожалею ради своей единственной, любимой дочери какую-то пачку прошитых листов бумаги? Пусть, пусть… Вопрос в другом: зачем она это делает? Что она там ищет? Вот она остановилась, притихла… Потом забубнила вслух «Анабазис» Сен-Жон Перса: «Море безумия, море Ваала, море безветрия и море шквала…» Эти стихи я помнил наизусть потому что, если открывать книгу наугад, то неизменно выходила подборка Сен-Жон Перса, — а я всегда открывал сборник именно наугад. Кажется, ей не понравился «Анабазис»: вновь затрещала бумага и трещала довольно долго, пока, наконец, вновь не послышалось басовитое бормотание:

Она хлопнула книгой, надолго замолчала… Задумалась.

Не помню, чьи это были стихи. Кажется, Элюара. Зазвонил телефон. Я устремился в комнату. Звонил Славик.

— Ну, как там наша красавица?

— Слушай, что ты с ней сделал? Как это? Я ничего не понимаю…