Леонид Леонов - Пирамида. Т.1

— Потому что так нравится женщинам, помогает вашему брату завоевать их расположение, — иронически наставляла его Юлия. — Попутно полагается хвалить их, угадывать их прихоти и лгать им что-нибудь приятное.

— Вот я и спрашиваю зачем?

— А затем, что только здесь пролегает путь в их сердце. Чем сумасброднее их желанье и мгновеннее исполненье, тем жарче бывает ожидаемая всеми вами награда.

— Но зачем она мне?

— Чудак, она называется любовь, главная пружина мира. Ежеминутно ее заводят где-то, как часы, чтобы не остановилось все на свете. Потому что любовь одновременно цель и средство, подвиг и награда. От нее родятся солдаты, поэты, вожди, генералы: дети... все еще непонятно?

— Непонятно зачем?

Наступил черед Юлии обороняться и по ходу отступления делать неожиданные для себя выводы.

— А хотя бы затем, чтобы было кому отвечать на ваш вопрос. Дети рождаются продолжать дело их отцов, так называемое цветение жизни. Ну, книги, плотины, спектакли, трамваи, мосты, корабли, лекарства... — И словно предвидя завершающий дымковский вопрос о цене перечисленного, предпочла вернуться к началу разговора.

— Так и быть, я беру шефство над вами, если обещаетесь не противиться и не раздражать по пустякам. Через месяц-другой вы себя и не узнаете...

Словом, бралась в кратчайший срок сделать из него человека — с гарантией, что сам себя не узнает в зеркале через полгода. Преображение дикаря началось с внешности. Юлия перевязала у неряхи на шее разболтавшийся галстук, — нужно было преодолеть сопротивляющееся усилие в пальцах из опасенья мельком задеть его по-птичьи пупырчатую кожу, словно заразная. Покамест древней магией мимолетных касаний да мелких женских забот и ограничивалась методика генерального дымковского освоенья. А попутно невинным вопросом врасплох старалась выудить у него признанье — кто же он, только без кокетства и шаманства, кто же он на самом деле? Впрочем, его загадочная сущность раскрылась Юлии еще до того, как он повергнул к ее ногам необузданные дары калифской щедрости, на основании кое-каких подсмотренных, в сущности, ничтожных эпизодов, вернее странностей дымковского поведенья при этом, как будто для него имел иное, нечеловеческое толкованье наблюдаемый факт. В первый раз причиной стала повстречавшаяся им на улице рябая баба, тем разве примечательная, что, остроклюво нацелившись куда-то вперед, прошла мимо крупной солдатской походкой и рыбину под мышкой, как портфель, несла. Юлии стоило труда удержать спутника с каким то магнитным любопытством устремившегося было вдогонку старухе. Запомнился также один на неожиданно высокой ноте дымковский смешок у окна при виде, как внизу девчушка лет шести с прижатым к груди караваем хлеба, видно, из булочной, медленно ведет взгляд за обыскивающей ее по кругу собачонкой, и у Юлии осталось странное ощущенье, что не бесстрашие ребенка, не фальшивое ожесточенье продрогшего щенка является причиной сомнительного дымковского удовольствия, а совсем иной, недоступный нам и по соседству с ними происходивший процесс, во исполнение коего оба они и пришли во вращательное движение. Третий случай окончательно убедил Юлию в принадлежности Дымкова к иррациональному миру, куда она невхожа.

Последние года два Юлия с наступлением весны испытывала обычные недомоганья. Нигде не болело, а просто всякий раз с уходом зимы, когда хозяйки начинают промывать стекла в домах, а природа — улицы и небо, все ее тело заполняла ноющая тревога, состоявшая из одного понятного в ее возрасте недоуменья — неужели правда, что смешней ее нет судьбы на свете? В один из таких приступов, на исходе короткого погожего денька ее потянуло куда-нибудь за глотком воздуха и тишины; ближе Сокольников ничего подходящего не придумалось.

Тревожная и внезапная, впервые в жизни, появилась у нее потребность побродить по вешним проталинам, надышаться досыта талым снегом в предчувствии чего-то. Дымкову без объяснения причин велено было сопровождать ее в прогулке. Парк стоял безлистый и пустынный, полная глушь, так что все хрупкие сокровища пробужденья принадлежали им одним. На вспученных щебенчатых дорожках то и дело талые струйки выбивались под подошвой, и оттого лучше было бродить в лесной глубинке, оглашаемой пробными вскриками птиц и где целительная, местами пряная затхлость дразнила ноздри. Юлия раньше увидела с опушки разбежистую лощину с островком грязного износившегося снега посреди, а на пригорке по ту сторону, истинный подарок душе и глазу, как бы пылала березовая, плечом к плечу сбившаяся рощица, волшебно и розово позлащенная закатом. Тронутая сезонной прелестью природы, что с нею совсем редко случалось, Юлия показала спутнику на преображенные кривые стволики, словно струившиеся в перегретом воздухе из земли, но, когда обернулась к нему за ответом, событие уже кончалось. Отвалясь к сосне, Дымков диким закосившимся взором провожал нечто, незримо для спутницы промчавшееся чуть не вплотную впереди; вот также конь храпит и рвет постромки, чуя чье-то присутствие, в ночном придорожном овраге. Весь тот невещественный вихрь занял несколько мгновений, так стремителен был пролет, меж тем вечернее безветрие не нарушалось, ни одна былинка прошлогодняя не шелохнулась, не зарябилась в канаве застойная вода. Постепенно ухо распознавало обыденные звуки города, вытесненные магической тишиной, — гул проходившего за деревьями трамвая, перекличку ребят, видимо, гонявших мяч на обсохшей полянке по соседству. Вдвойне жалкий в своем щегольском пальто, спутник Юлии выглядел разбитым, не вступал ни в какое общенье, да Юлия и сама, по безотчетному инстинкту самосохраненья, избегала дознаваться о причине его испуга. Но именно момент величайшего, казалось бы, ничтожества сильней убеждал ее в иной дымковской сущности, чем если бы сияющие крылья вспрянули вдруг у него за спиной. Однако вспыхнувшая было вера также быстро и гасла. Своей машины у Юлии в ту пору еще не было, домой в Охапково она отвезла его на такси и у калитки, перчаткой сметая налипший к ворсу смолистый сор с его рукава, осведомилась у него помягче, невзначай и с дальним страховочным прицелом, не страдал ли падучей кто-нибудь в его роду.