Леонид Леонов - Пирамида. Т.2

— Садися где тебе глянется, тихая ты моя, сиди да отдыхай, пока баретки сохнут! — со всех сторон обступая полюбившуюся ей девчоночку, хлопотала приветливая домохозяйка. — Больно ты мне приглянулася... Хочь из-за моря позови меня шепотком Степановна! и я тебе враз откликнуся. Охотно тебе поясню, с чего я такая ко всякому прилипчивая. Вроде и не приходится на Бога роптать: сколько нас на свет ни рожалося, все пока под одной кровлей умещаемся. Ну, по тесноте чего у людей не бывает до самой поножовщинки, а у нас и бранного словца не слыхать, ни разу пока не делилися, не разъезжалися: одно слово — из одной миски хлебаем, дружным гнездом живем. Опять же кажный при своей специальности, чужих нанимать не станем: маляры и сапожники, слесарь свой имеется, старший зять даже в дьякона заделался... а от покойного брата племянница, парикмахерша, прошлый месяц даже на приз отличилася по своему дамскому рукоделью. Сама на кухне кручусь да еще на сторонке прирабатываю. Иной и скажет со стороны — чего тебе, дурища, не хватает? Полон жителев дом, одной воды на борщок двумя бадейками не обойдешься, внуки опять же... А что внуки? Только и норовят кошку подпалить либо глаза друг у дружки выткнуть! Но раз ты спрашиваешь, милая, то я тебе отвечу. Была у меня любимая дочка, с тобой одного годочка, такая нежная да звонкая, ровно песенка. И увязалась она с молодежью за полярный круг из природного интересу, — город какой-то с хреновым названием: зубы ноют, пока выговоришь. Поехала да и заглохла безвестно: через главную милицию заявляли, по всем сибирским речкам баграми шарили... Тому второй годок пошел. С той поры пристрастилася я пуще вина, кралечка ты моя, с девчатами душа об душу помиловаться. Болесть моя такая, ненасытная: не отпущу, пока душеньку ейную не выспрошу, ровно малое дитя до ниточки не раздену — полюбоваться, как она ножонками шевелит. Вишь, какая я, вся перед тобой нараспашку... и ты тоже, милая моя да горячая, потешь меня заместо дочки, раскройся Христом-Богом, не таися! — и в простецкой бабьей манере осведомилась для завязки отношений — велико ли семейство, много ли работников и чем папаша занимается — от себя работает либо служит где.

— Как вам сказать... ну, он у нас вроде кустарь без мотора! — неопределенно вздохнула Дуня и с тоской поглядела в пустынный проулок за окном.

Естественно, пока поджидали загулявшего жильца, и Дуня в свою очередь немало поведала разных сведений о старо-федосеевском житье-бытье задушевной женщине, изголодавшейся по обыкновенной ласке людской при всей ее толщине. Покоренная тревожной и ранимой искренностью собеседницы, она и сама, хоть и полагалась стеречься посторонних при подпольном ремесле, приоткрыла кое-что о себе. Такая была Дуня в тот день звонкая, трепетная, на просвет видная вся, что у толстухи и мысли не возникало ни о возможном сыскном подсыле насчет самогоноварения, ни о каких-либо интимных отношениях с ее постояльцем. Однако подметила неуловимое сходство обоих по их житейской неумелости, словно одинаковую вину испытывают перед кем-то за свое недозволенное существование, что в свою очередь позволяло бабище предположить кровное родство, даже спросила — не сестра ли. И так как объяснять было длинно и почти безумно, а лгать да еще без подготовки не могла, то и ответила с горьким приближением к правде, что она ему теперь вроде никто, пожалуй. Подкупающая примета, что в погоне за чужим доверием не прикинулась невестой, хотя бы родственницей, расположила хозяйку на обстоятельный рассказ об отсутствующем жильце. По ее словам, лучшего квартиранта по всей России не сыскать: всегда веселый да бесскандальный, пока не обнищал, без подарков, бывало, домой не возвращался, так что оборванцы ее в нем души не чаяли. И уже столпившиеся вокруг матери до нового разгона детки, все в нее скуластенькие, подтвердили в шесть ртов, что постоялец у них действительно на большой с присыпкой, в переводе с уличного жаргона означавшее экстра-первый сорт.

— Кабы не чудил иной раз до всеобщего перепугу, — стала сказывать хозяйка, прилаживая туфельки собеседницы к теплой стенке печки, топившейся, несмотря на погожий день. — Прошлую весну сестра ливер телячий из деревни привезла. Я ему сдуру отварное на блюде и принеси полакомиться. Так он у меня и глаза закатил, после чего сутки просидел, в угол забимшись, как птица. Хорошо еще попривыкли, а то, случалось, замрет с открытыми очами да и стоит в столбняке часа два — не то преподобный, не то припадочный. Ниоткуда на зов не откликается: двери настежь, самого дома нет. А вернее сказать — чокнутый. Ему винца поднесешь с праздником, капли в рот не прольет, ровно и не мужик совсем.