Ганс Носсак - Избранное

Ну хорошо, хорошо! Будем придерживаться фактов. Вот уже несколько ночей я терплю страшные муки. Суета в саду усилилась сверх всякой меры — видимо, яблоням стало тесно. Суета подкатывается к моему окну, прижимается к нему и даже втискивается в комнату, затягивая и меня в свой круговорот. Короче, я не могу больше этого вынести. Я задыхаюсь.

И вот я высовываюсь в окно и кричу: «Немного погромче, пожалуйста! Я вас не слышу. Вы же видите, я ко всему готов». А что еще мне им сказать?

Кричу я довольно громко. Ведь на дворе ночь, все спят, я один бодрствую. Можно не бояться, что кто-то услышит. И все же не рассказывайте никому об этом, прошу вас. Мне было бы очень неприятно.

Не могу точно сказать, очень ли громко я кричал — во всяком случае, достаточно громко. Потому что они меня услышали, сударь, могу поклясться, что услышали. Слух у них тоньше, чем у меня, и они слышат, что я говорю. И не только слышат, но еще и понимают мой язык, в то время как я…

Ведь они наверняка что-то говорили, делали мне знаки, взывали ко мне, хотели, чтобы я их понял, и удивлялись, что я никак не откликаюсь на их зов. Наверное, обсуждали это между собой и советовались, как бы им со мной объясниться. И не одно дерево, не два, не три, а много-много. Их становилось все больше. То ли сами приходили, будто их что-то сюда влекло, то ли их позвали на помощь. Да-да, яблони искали в своей среде таких, у которых было больше опыта и которые могли бы подсказать, как следует поступить в такой ситуации.

Вот бы вам посмотреть на эту толчею! Они стекались буквально со всех сторон. Посмотреть? Я сказал «посмотреть»? Да, вы правы: как это так «посмотреть»? Потому что они, конечно… И все же это можно было увидеть. Ночь ломилась ко мне в комнату. И ночь, и яблони — все. Ужасная получилась сутолока. Словно картина, написанная на холсте, ерзает в своей раме или шевелится кулиса, изображающая яблони на фоне ночи. А может, не кулиса, а тяжелый занавес, пусть так: но позади-то толпятся они. Я бы мог дотронуться до них, и они до меня дотрагивались. А перед окном, где я стоял, началась форменная давка. Там они напирали с такой силой, что картина едва не лопнула.

Материал, на котором она была написана, удивительно эластичный и упругий. К тому же непрозрачный. То есть непрозрачный для меня, ибо они, находившиеся снаружи, видели меня совершенно отчетливо. Какая-то современная пленка. Бывают такие очки — с зеркальными стеклами. Тот, кто их носит, видит все, что хочет, а остальным видно только пустое зеркало, а глаз не видно. Очень неприятное ощущение, ничего не скажешь.

Пленка эта еще и звуконепроницаема: я ведь уже говорил — ни звука не было слышно. Ну что тут станешь делать с этаким-то материалом? А что бы вы сделали? Поставьте себя на мое место. Я задержал дыхание и еще больше высунулся из окна, чтобы хоть что-то услышать. Можно сказать, вплотную прижался ухом к этой самой пленке. Не знаю уж, как ее и назвать. «Ну пожалуйста, чуть погромче!» Может, я даже повторил свою просьбу несколько раз. Разве все упомнишь?

Наконец они, видимо, смекнули, что я их не слышу. Но выпуклость на картине не исчезла: чтобы лучше видеть, они навалились всей своей тяжестью на пленку и молча глядели на меня. А те, что стояли подальше, поднялись на цыпочки и оперлись на тех, что впереди. Вероятно, теперь уже и они боялись вздохнуть. Возникла как бы пауза, стало совсем тихо. Более, чем тихо, ибо тихо было и раньше. Они наверняка подали друг другу знак: Тес! Тес! Не мешать!

Тут я увидел, до чего они додумались. Вероятно, среди яблонь нашлась одна, у которой и ума, и опыта было побольше, чем у других. Она-то им и присоветовала. Ее они и дожидались. И вдруг я увидел это.

Поначалу только какое-то светловатое пятно. Прямо у самого окна — там, где картина особенно сильно выгибалась вперед. А может, даже уже в плоскости самой рамы. Я решил сперва — обман зрения. И зажмурился, чтобы не поддаться обману. Но когда я открыл глаза, то увидел пятно еще явственнее. Оно стало отчетливее и проступало все яснее и яснее. При этом оно светлело. Они что-то преподносили мне, очень медленно и осторожно. Очевидно, чтобы меня не отпугнуть. Они приложили это к пленке, которая нас разделяла, прямо к моим глазам, прижали к ней, чтобы мне лучше было видно, и терпеливо ждали, что я буду делать.

Оказалось, что это был листок бумаги. Простой листок белой почтовой бумаги. На нем было что-то написано. Крупными четкими буквами. Нашими буквами. Причем моим почерком. Они скопировали мой почерк, чтобы мне было легче прочесть и чтобы я их наконец понял. Теперь они стояли и напряженно ждали.