Ганс Носсак - Избранное

В общем, ясно, что по ту сторону мы настроены на гораздо более мирный лад. Думается, причина, скорее всего, в том, что там нет такой страшной толчеи. Не надо все время опасаться, что на кого-то налетишь или тебя самого толкнут, как только зазеваешься. И сдается мне — не потому, что там просто меньше народу. Наоборот! Там больше места и пространство не имеет границ. Происходит же это потому, что там не стремятся произвести впечатление и не нападают на тех, кто находится рядом; все живущие там ведут себя так, как это вытекает из их сущности. Там нет страха, заставляющего нас нагонять страх на других. Там не приходится пыжиться изо всех сил, чтобы просто выжить, и орать во все горло, чтобы заглушить и запугать других. Там так же тихо, как и просторно, — не потому, что все молчат, а потому, что голоса звучат естественно и не перебивают друг друга. Разве кричит цветок, растущий в лесу? Но если мы пересадим его в наш сад, ему придется орать, чтобы выжить. Кончится дело тем, что вся его сущность израсходуется на то, чтобы произвести впечатление на других, и он погибнет.

Там люди при встрече не причиняют друг другу боли, они не набрасываются на тебя, как на жертву, и не стараются отгородиться от тебя в порядке самозащиты. Они не задаются вопросом: «На что он может сгодиться?» или: «Чем он может быть опасен?» Они просто живут как живется и радуются тому, что у них, столь разных, находится так много общего. И если ты считаешь, что я рассказываю о каком-то сказочном рае, если ты ни разу в жизни среди уличной толчеи не ощутил на себе радостно-удивленный взгляд, осеняющий тебя чем-то родным и теплым, словно говоря: «Как славно, что ты есть на свете: я уже не так одинок!», то ты вряд ли поймешь, о чем я веду речь. Но тогда не смей утверждать, что тебя когда-либо любила женщина.

Эта черта проникает сквозь все. К примеру, сквозь здания. По одну сторону от нее они кажутся роскошной виллой или жилым корпусом с множеством комнат, звонков и номеров квартир. Их можно пересчитать и оценить, а суммой их стоимости гордиться; но никакой уверенности при этом не ощущаешь, ибо цена — всегда результат торга. Но стоит лишь переступить через черту, как сразу исчезает натужно-пыжащийся фасад и становится очевидным, что перед нами просто дом и в нем есть и подвал, чтобы было где хранить всякий хлам, и глубокая арка ворот, чтобы было где наскоро поцеловаться поздним вечером, и комнаты, чтобы было где отдохнуть, и надо всем этим — крыша. Даже руина там не протягивает жалобных рук к небу и не стонет из-за того, что утеряла стоимость, а спокойно и уверенно заявляет: некогда я была домом.

Весьма возможно, что в тот день, когда я шел, строго придерживаясь этой черты, я едва тащил ноги. Ибо в феврале 1947 года стужа и нужда придавили всех. Люди просто не обращали внимания на свое отражение. Их шатало то в одну, то в другую сторону от черты, и они не замечали этого ни по себе, ни по другим. Они даже не спрашивали друг у друга: «Как дела?»; только мысленно вопрошали себя: «Выдержим ли?» И уже не стыдились этого вопроса.

Разве трава стыдится, склоняясь под ветром, бушующим над равниной? Разве олени стыдятся подходить к человеческому жилью зимой, когда в горах кончается корм? Разве можно назвать попрошайкой живое существо, терпящее крайнюю нужду? Ах, и такое случалось и подрывало ту глубокую общность, в которую сплотила нас беда.

Вдруг я почувствовал, что слева стало так тесно, что не протиснуться. Ведь мир реальности находился от меня слева. Из этого видно, что я ничего не придумал: логичнее было бы предположить, что он окажется справа, ведь слева у нас сердце. Но все было именно так, как я сказал. В правой руке я нес портфель. И мог свободно размахивать им, не опасаясь кого-либо задеть.

Вот тут-то я и увидел, что Клонц идет мне навстречу. Он шагал уверенно и широко ступая, и вид у него был такой, словно февральская стужа ему нипочем, словно он и понятия не имеет о нужде. Казалось даже, что он тихонько насвистывает себе под нос. Зная, что он начисто лишен слуха, я решил, что мне померещилось. Может, мне вообще все привиделось? Бывает, встретишь на улице знакомого, с которым у тебя связано воспоминание о какой-то давней и неприятной истории, и не знаешь, здороваться с ним или нет, и уже поздно делать вид, что ты погружен в свои мысли и его не заметил, — короче, старый счет не оплачен и тебе вдруг об этом напомнили вот какое было у меня ощущение. Я оглянулся на прохожих, шедших в том же направлении, что и я. И при этом, видимо, пошатнулся, потому что вдруг оказался на правой стороне. Может, еще и Клонц подтолкнул меня локтем. Во всяком случае, туда он за мной последовать не мог. Мы разминулись, и я пошел своей дорогой.