Юрий Поляков: Сто дней до приказа

И вот тут одна киностудия заказала мне сценарий об армии. В начале 1990 года он был готов. Неожиданный сюжетный ход — мама идет служить вместо «откосившего» сына — всем очень понравился. Ставить фильм взялся режиссер Леонид Эйдлин, а главную роль намеревалась играть актриса Ирина Муравьева, которая даже собиралась в этих целях серьезно похудеть. Но возникли творческие трудности и противоречия. Пока спорили, в каком жанре снимать фильм — реалистическом или буффонадном, — случился обвал 1991-го. Стало не до кино, тем более об армии, да еще в жанре доброй комедии. Киноповесть пролежала у меня в столе десять лет. Периодически я доставал ее оттуда и давал почитать любопытствующим кинематографистам. Три года назад ее вроде бы снова всерьез собрались ставить, но все свелось к спорам о том, каким образом женщину можно «заколдовать» в мужчину. Не лучше ли просто переодеться, как это сделала в свое время кавалерист-девица Дурова? И пока они спорят, я решил опубликовать сценарий. Во-первых, веселая армейская история всегда интересна — и тем, кто служил, и тем, кто собирается. А во-вторых, пока сценарий ходил по кинематографическим рукам, кое-что из него, так сказать, позаимствовали. Впрочем, позаимствовать чужую судьбу еще никому не удавалось.

Юрий Поляков,

май 2004 года, Переделкино

…Я испуганно открываю глаза и вижу старшину батареи — прапорщика Высовеня.

— Вставай! Трибунал проспишь! — сурово шутит прапорщик.

За окошком не утро, а знобкая темень. Ежась и застегиваясь на ходу, ребята выбегают на улицу. Сквозь стекло видно, как на брусчатом батарейном плацу топчутся несколько солдат — зародыши будущей полноценной шеренги.

В казарме возле изразцовой печки стоит сердитый, со следами сна на лице замполит дивизиона майор Осокин. Время от времени он резко дергает головой, точно отгоняет надоедливую мысль. Это — тик, последствие контузии, полученной в Афгане.

Рядом с замполитом томится наш комбат старший лейтенант Уваров. Он пытается хмуриться, как бы недовольный неорганизованным подъемом вверенной ему батареи, но взгляд у него растерянный. В руках наш нервный комбат мнет и ломает свою гордость — фуражку-аэродром, сооруженную в глубоко законспирированном столичном спецателье.

— Давай, Купряшин, давай! — брезгливо кивает мне комбат Уваров. — Спишь, как на первом году! Защитничек…

— А что случилось? — совсем по-цивильному спрашиваю я, потому что часть мозга, ведающая уставными словосочетаниями, еще не проснулась. — Тревогу же на завтра назначили…

Старшина Высовень медленно скашивает глаза в сторону замполита, потом снова смотрит на меня, и в его взоре столько многообещающей отеческой теплоты, что я пулей срываюсь вниз, вмиг обрастаю обмундированием, на бегу опоясываюсь ремнем, вылетаю на улицу и врезаюсь в строй. Шеренга вздрагивает, принимая блудного сына, и замирает.

«Вот черт, — молча возмущаюсь я. — Второй день выспаться не дают!»

— В дисбате выспитесь! — обещает, вышагивая вдоль построенной батареи, старшина Высовень.

Нет никаких сомнений, что в школе прапорщиков его обучали телепатии.

— А что все-таки случилось? — спрашиваю я стоящего рядом со мной ефрейтора Зубова, механика-водителя нашей самоходки и неутомимого борца за права «стариков».

Зуб медленно поворачивает ко мне свое злое розовощекое лицо и не удостаивает ответом. Он вообще похож на злого поросенка, особенно теперь, когда остригся наголо, чтобы к «дембелю» волос вырос гуще. Скажите пожалуйста, какой гордый! Дедушка Советской армии и Военно-морского флота! Значит, все-таки вчерашний ночной приговор в каптерке — акция, как говорится, долговременная! Ладно, переживем.

Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом зевает. Но для чего нас все-таки подняли среди ночи?

Вчера, за час до подъема, меня разбудил чей-то шепот. В розовом утреннем свете казарма сияла, точно ее только что отремонтировали. Около коек, на табуретках, аккуратно лежало обмундирование, в черных петлицах единообразно поблескивали крестики артиллерийских эмблем. Рядом, на полу, стояли сапоги, обернутые вокруг голенищ серыми портянками. Возле каждого табурета — две пары сапог: одна — стоптанная, побывавшая в ремонте, другая — новенькая, с едва наметившимися морщинами. Дело в том, что койки у нас двухъярусные: внизу спят «старики», а наверху — молодежь.