Ирен Роздобудько - Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни

Через несколько часов она немного пришла в себя, и я предложил ей выпить бульон, который успел сварить, пока она спала после медицинских процедур.

Она была абсолютно отсутствующая и не отвечала ни на один мой вопрос.

Когда я подносил воду, зубы ее стучали о край стакана.

— Зачем, зачем ты это со мной сделал? — вдруг сказала она.

— Что именно, солнышко? — спросил я, понимая, что она не в себе. — Успокойся, девочка, все будет хорошо.

Она прижалась к моей груди, вцепилась в воротник.

— Это не могло быть моей жизнью! — шептала она. — Я устала. Я больше не могу… Я — бездарь, я — ноль, я — ничто! Мне больше нечего сказать. Я — курица! Курица!

— Ты ошибаешься. У тебя есть все условия, чтобы жить дальше. Зачем же все рушить?

Она посмотрела на меня взглядом, от которого мне стало грустно и страшно.

— Запомни, — сказала глухим голосом, — все УСЛОВИЯ, которые выставляют извне, не пригодны для жизни! Я ненавижу условия!

— Чего же ты хочешь? — пытался понять я.

— Я хочу… на необитаемый остров. Ты можешь устроить это для меня? Нет? Тогда пошел вон! Вон! Вон! — закричала она.

— Ты действительно устала. — Я пытался успокоить ее, гладил по стриженой голове, как ребенка. — Это обычный кризис. Так бывает. Позволь мне забрать тебя отсюда! Что ты надумала, зачем тебе эта убогая халупа?! Ты сильная и умная. Ты не курица, ты моя львица, мой любимый котеночек…

Но она будто не слышала меня.

— Вечная Радость за малое испытание на Земле.

Это были последние слова, которые я слышал от нее. Потом она уснула.

То, что она сказала, было последней строкой из «Мемориала» Блеза Паскаля.

— Это все, — закончил свой рассказ Витольд. — Остальное вы знаете.

Был уже второй час ночи. Но оба собеседника не заметили, как пролетело время. Они даже не включили свет — так и сидели, окутанные уютной темнотой. Только через щель внизу двери проникал в кабинет тонкий и острый меч света из больничного коридора.

— Я уже понял, что вы человек неординарных действий, — сказал врач, — но почему вы решили устроить ее именно сюда? Почему просто не положили на обследование в лучшую, возможно, зарубежную клинику? Каких результатов вы ждете?

Витольд пожал плечами:

— Понимаете… У нее всегда был какой-то непостижимый для меня интерес ко всякого рода отклонениям от нормы. Мы много об этом говорили. А когда она так сильно изменилась, я подумал, что ей нужны новые впечатления. Такие, каких у нее еще не было. Но выбрать что-то казалось мне невозможным — она не была разве что на Луне. К тому же я догадался, о чем она думает, ведь знал ее довольно хорошо. Ей казалось, что она все эти годы жила не своей жизнью. В том была толика правды, ведь если бы мы не встретились… Как знать… Порой этот вопрос смущал меня тоже. Тогда я и подумал о больнице. Здесь она могла бы начать все с нуля, попробовать себя в новом качестве и наконец понять, где настоящая жизнь: перед камерой на Каннском фестивале или в убогих стенах приюта для больных… Я надеялся, что она придет в себя.

Но окончательный замысел был более сложным: я думал, что необычная работа и общение с людьми, чья психика нарушена и которые всегда интересовали ее, выведут ее из творческого кризиса, дадут новые темы и она снова начнет писать.

— А вам не кажется, что это — ваш очередной эксперимент? — вдруг спросил врач, и Витольд дернулся, как от удара.

— О господи, — тихо сказал он, — неужели я обречен на такие поступки по отношению к ней? Что будет, если она об этом узнает?

Вид у него впервые стал несчастный, беспомощный.

— Не узнает. Вас здесь видела разве что моя секретарша, — успокоил его врач. — Сейчас вы уйдете отсюда, а в случае необходимости мы можем встретиться в другом месте. Хорошо?

— Хорошо, — послушно сказал Витольд и вопросительно посмотрел в темноту на силуэт своего собеседника. — Но ведь вы не сделали никаких заключений. После того, что вы услышали, мне хотелось бы знать…

— Мне нужно поразмыслить, — задумчиво сказал доктор. — Теперь я не уверен, что речь идет об аутическом состоянии. И вообще не уверен, что речь идет о болезни. А еще я думаю, что вы преувеличиваете вашу роль в ее жизни. Она бы всего добилась сама. Поверьте: кесарю — кесарево.

«С тех пор как я начала видеть внутреннюю сущность вещей, все внешнее вызывало у меня только грусть или смех. Я даже не знала, какому из этих двух состояний отдать предпочтение. Особенно эта сущность обнажалась на крупных мероприятиях, на которых я провела первую (считаю ее бессмысленной) часть жизни.