Светлана Волкославская - Повесть одной жизни

Мы не выходим на работу по причине буранов уже восьмой день. Несмотря на то, что живу в этих краях уже тринадцатую зиму, я все еще не привык, я все еще южанин. Порой мне очень хочется любой ценой уехать отсюда, так все надоело.

Теперь, что касается тех «преимуществ», которые мне полагаются в связи с наступлением половины срока и о которых ты хочешь знать подробнее. Теперь я имею право получать три посылки через определенный срок плюс дополнительное свидание. Вот и все.

Много думаю о детях. Люблю я их, души в них не чаю, только бы выросли они добрыми людьми. Не могу смириться с мыслью, что в таком раннем возрасте они остались без отцовского присутствия. Мирослав и Лена уже школьники. Владику пять исполнилось. Названный в честь тебя Ростислав, младшенький мой, уже ходит. Голубоглазый и светловолосый. Очень хорош!

Четырнадцатого числа приезжала Люся с Владиком ко мне на свиданку на трое суток. Люся хорошо выглядит. Я сказал ей об этом, она смеется, говорит — благодаря детям. Владик — этот курносый сын мой — совсем не признает своего папу. Всякий раз, когда я ласково называл его «сынок», он, надув губки, поправлял меня: «Я не сынок, меня зовут Владик». А на вопрос: «Возьмешь ли ты меня к себе домой?» — он упрямо мотал головой… Вот так, половина детей моих меня не знает.

Эти три дня мелькнули и рассеялись, как дым. Я снова один. Когда простились с Люсей, видел, как она шла и утирала слезы. И что я могу сделать для них? Пишу письма, для малышей рисую, для старших сочиняю рассказы, чтобы хоть что-то от отца у них было. Конверты получаются толстые, и я рад, что их с нетерпением ждут.

Уже поздно, пора по уставу и спать ложиться, а я все думаю о тебе, и мне хочется найти для тебя какие-то особенные слова. Наверное, о свободе.

Трудно описать то состояние, которое здесь переживает человек. Почему-то невыносимо хочется взобраться на ближайшую сопку, стать лицом к небу, вздохнуть глубоко, а потом броситься и бежать вниз, бежать, куда глаза глядят. Но, оказывается, это НЕВОЗМОЖНО. Мне кажется, если бы я был сейчас свободен, то каждая минута жизни была бы у меня на вес золота.

Ты пишешь, что я много трудился на воле. Нет, Ростя, я всегда чувствовал и чувствую, что ничего не сделал или сделал мало, весьма мало. Но ты трудись, пока еще день.

Я и здесь стараюсь максимум пользы получить для себя из обстоятельств. Сделать это трудно, так как диапазон общения чрезвычайно узок.

Очень жду писем от вас. Господь с вами.

P.S. А буран на улице все сильнее и сильнее. Так гудит, так воет! Боюсь, что он задержит почту, и когда доплывет до вас это письмо, не знаю.

Со временем мое здоровье поправилось, и я устроилась на работу — кастеляншей в большой парикмахерской в центре города. В мои обязанности входило обеспечивать мастеров чистыми простынями и полотенцами. Это было не так уж хлопотно, и нередко, сидя в своем закутке с бельевыми шкафами, я что-нибудь читала.

Идти работать мне посоветовала Анна Ефимовна. Ей почему-то казалось, что я женщина ученая и не должна сидеть дома. Подозреваю, что, как истинной, бескомпромиссной хозяйке, ей попросту хотелось остаться на кухне одной.

Каждое лето мы ездили на Украину навещать родных. Там за право закармливать внучек клубникой, варениками с вишней и сдобными пирожками вели борьбу сразу три сердобольные бабушки. Что касается наших встреч с родителями, то они были какими-то формальными — разговора по душам все еще не получалось. Когда Ростислав попытался однажды вернуться к дискуссии десятилетней давности, отец Николай вдруг вспылил, вышел из комнаты и, обратившись к Анне Михайловне, сказал, не понижая голоса:

— Купи ему билет, пусть едет к себе в Тулу.

С тех пор они долго не виделись. Ростислав считал, что раз отец сам выставил его из дома, то сам должен и пригласить в этот дом. Последовала пауза длиной в два года и однажды ко дню отцовского рождения Ростислав послал ему большую коробку с тульским пряником. Среди множества других, более заметных, подарков пряник этот как-то потерялся и долго дожидался своего часа на буфетной полке. А когда, наконец, коробку раскрыли, из нее выпало письмо. Отец Николай взял его и вышел в сад.

«Не странно ли, папа, — читал он, сидя в той самой беседке, где мы когда-то разговаривали с Нюрой, — что твои безбожные зятья, которым глубоко безразлично, чем ты живешь, могут каждый день видеть твое лицо и говорить с тобою о каких-то малозначащих вещах… А я, твой сын, твой верующий сын, для которого каждое твое слово имеет огромное значение, абсолютно лишен твоего внимания…»