Андрей Кивинов - Петербург - нуар. Рассказы

Не любовь так смягчала его черты и доводила до слез, а наслаждение неограниченной властью над ее дыханием и жизнью. Сегодня на пустом чердаке, куда он ее привел, страсть его разгорелась необыкновенно, ибо он знал, что скоро конец.

В какой-то момент их свидания он резко схватил Машу на руки и закружил, а потом, словно оцепенев, уронил на пол. Она ждала, что Сева поможет ей подняться, но он отошел в сторону и, не двигаясь, смотрел, как она лежит на полу, измазанная в пыли. Потом Сева спохватился, подал руку. «Извини», — сказал он и поцеловал Машу в лоб.

Кончено. Она была в прошлом. Как и все, которые стерты, все, кого он обыграл.

Но тут еще как назло — этого только не хватало — из кармана брюк у него выпала фотография. На фотографии — бледная кордебалетная моль с веснушками в натуральном виде. Ню.

Просто смотреть не на что. Лучше бы и не фотографировалась. Видно, сам снимал, сидит на диване у него на кухне и грудь, дрянь, прикрыла руками. До чего ему приперло, фотографию с собой носит.

Маша стала кричать, обзывать Севу плохими словами, которые неизвестно откуда всплыли, раньше она мат никогда не употребляла. Они поссорились зло и грубо, а самое ужасное, что под конец он сказал ей с самым настоящим презрением: «Кто ты такая? Взгляни на себя — банальная пэтэушница!»

Он застегнул штаны и выбежал, петляя дворами.

Маша осталась. Посидела еще немного, глядя прямо в стену, потом осторожно, медленно спустилась в темноте и вышла на Союза Печатников. Она шла к себе домой, все время спотыкаясь о строительный мусор. Шла туда, дальше — за Театральную площадь, за памятник Римскому-Корсакову, а потом еще минут десять по ночным улицам, но там уже не так страшно. Остановилась на Крюковом канале. Только что на мосту она ждала здесь Севу… сколько прошло? Часа два-три? Или этого не было никогда?

Случилось самое страшное. То, чего она боялась больше всего в жизни. Она — посредственность, блеклая часть серой червивой массы, пэтэушница! Именно от этого она хотела сбежать, когда рвалась сюда, на питерский воздух, гнилой, но — воздух! Из своего Дна. Почему, почему этот кошмар свалился на ее голову, за что?.. За то, может быть, что никогда не любила свою вечно больную мать? В детстве при виде ее Маше хотелось уйти, убежать, запереться, чтобы не пропитаться запахом болезни, смерти… Но она же была ребенком, она была чистым простым ребенком… за это ее казнят сейчас?

Маша не раз слышала, как оставляют женщин… каких-то женщин, но это не могло касаться ее. Ее не могли бросить… но это случилось, значит, она как все. Такая огромная гордость, огромное ощущение себя в этом мире… и вот такая посредственность, ничто, и, боже мой, она огляделась вокруг — этот театр, вот эта площадь, музыка, танец, сам танец не для нее… Но танец ведь не бросал ее, она сама… Сева… разве он виноват, он только заметил, что позолота стерлась, а под ней ничего… как ничего? Она еще докажет. Маша попыталась поймать какую-то мысль… может быть, она напишет письмо, из которого он поймет… Но на нее нашло какое-то страшное опустошение, в голове вакуум, значит, правда, она пустышка — и уже все об этом знают… нет, если пойти к нему, спросить еще раз, умолять на коленях, он объяснит, что с обиды пошутил, что был пьян! Да, наверняка он был пьян!

Маша не ошиблась насчет телохранителя. И сейчас он наблюдал за ней, укрывшись за строительными вагончиками на набережной. Но он уже не хранил ее тело, ибо оно отлепилось и перестало быть частью его хозяина. Охранник превратился в охотника.

Быстро застучали каблуки. Со стороны Театральной площади к мосту приближалась тонкая девичья фигура с одной гвоздикой в руках. Маша взглянула девушке в лицо и даже не удивилась, встретив те самые веснушки с Севиной фотографии. Время стало плотным и будто хотело собрать все события и встречи в одну ночь.

Убийца увидел, что Маша, скорее всего, попросила закурить, потому что стук каблуков прекратился и девушка с гвоздикой стала рыться в сумке. Потом зажегся слабый огонек, но из-за ветра прикурить долго не удавалось. Еще минута, и опять застучали каблуки.

Маша затянулась сигаретой, но опять, как и несколькими часами раньше, из канала плеснуло на нее холодной водой. Маша наклонилась над перилами, вода была далеко. Маше показалось, что в ней скользнуло отражение — или нет, чья-то тень, но вода унесла ее, еще одна тень, и опять течение понесло ее куда-то…

Охотник увидел, как Маша медленно, будто прислушиваясь к музыке и пытаясь попасть в такт, начала танцевать. Препарасьон, сессон па-де-ша, шене… переход в большой жете по кругу… Нет — неверно! Она вскинула руку, словно отбрасывая заученные позы, и резко, рассекая воздух, ее опустила. Горечь потери в изломанных движениях локтей и коленей, кружение уродливого страдания, бессилие после родов, нелепый безумный полет и падение со всего размаха… Ее тело развевалось знаменем отчаяния, ее танец был танцем тени, пляской смерти и невиданного преображения, он был так непохож на все, что знала она раньше. Жаль, что некому было оценить рождение того сумасшедшего вихря, который вдруг поселился в ней.