Джеймс Олдридж - Мой брат Том

Отец круто повернулся к судье, точно лев, учуявший шакала:

— Я решительно протестую против этого замечания, рассматривая его как инсинуацию, порочащую мое профессиональное достоинство. У вас нет никаких оснований, сэр, обвинять меня в предвзятом отношении, если только вы сами не стремитесь внести в разбирательство дела соображения, к нему не относящиеся. Прошу вас немедленно взять свои слова назад, в противном случае я потребую прекращения судебного заседания, так как оно ведется пристрастно и…

— Хорошо, мистер Квэйл! Хорошо, хорошо! — почти проорал судья Мастере, бледный от ярости, а быть может, отчасти и от страха: ведь теперь стало ясно, кто в этом зале главное лицо. — Я только хотел сказать, что в нашей стране к имени человека принято прибавлять слово «мистер», тем более здесь, где оно должно свидетельствовать об уважении к истцу, обратившемуся в суд за восстановлением справедливости. Я просто забыл о том, что вы англичанин, мистер Квэйл, и готов взять свое необдуманное замечание обратно.

Отец не поблагодарил судью, словно бы даже не заметил его извинений, и опять повернулся к Локки, совсем притихшему от страха перед этим противником-легковесом, который крушил все и вся, действуя в далекой и непостижимой для него, Локки, сфере.

— Позвольте спросить вас, мистер Макгиббон, — спросил отец свирепо-елейно-корректным тоном, — кто из членов вашей семьи первый обнаружил пламя?

— Моя дочь Пегги, — запинаясь, выговорил Локки.

Услышав имя Пегги, Том кинул быстрый взгляд на отца, и на одно мгновение три человека в этом зале — Том, Локки, отец — как бы втянулись в круг ненависти, настолько сильной, что даже я затылком ощутил ее леденящее прикосновение.

— Понятно, — с расстановкой произнес отец.

Он снял очки, аккуратно вложил их в футляр и так щелкнул крышкой, что все в зале подскочили от неожиданности. Он задумчиво посмотрел на Тома, точно взвешивая что-то, потом посмотрел на Локки и наконец сказал судье:

— У меня больше нет вопросов, ваша честь. Только вот еще что: сегодня, я полагаю, пора уже объявить перерыв, а на завтра я попрошу вызвать для дачи свидетельских показаний мисс Пегги Макгиббон. Вероятно, мистер Макгиббон, ее отец, не откажется сообщить нам ее полное имя, чтобы можно было проставить его в судебной повестке.

— Пегги не может прийти в суд, она больна! — закричал Локки голосом человека, цепляющегося за последнюю неомраченную отраду своей жизни.

Не знаю, чего, собственно, рассчитывал добиться от Пегги отец, но мне было ясно, что он уже не сомневается в победе, потому что во всем, что он делал и говорил, чувствовалась уверенность, как это было у Тома во время матча с Финном Маккуилом. Держался он спокойно, слишком даже спокойно. Злость его вдруг исчезла, так же, как тогда у Тома, но на ее место пришла беспощадная твердость, и я понял чутьем, что поражение Локки предрешено. Вопрос был только в том, откуда придет это поражение. Помню, я вечером спросил Тома, что он думает о ходе процесса, но Том, кажется, впервые в жизни старался вообще не думать. Он как будто существовал в безвоздушном пространстве, где не было места для земных, ощутимых тревог, какие несла с собой мысль о завтрашнем утре, о страшной минуте, когда Пегги столкнется с несгибаемой волей нашего отца. И Том попросту ждал, словно все в его жизни застыло, остановилось до утра.

Мы все уже были на своих местах, когда в зал, ровно в десять часов, вошли Локки и миссис Макгиббон, а с ними Пегги. Отец в это время переговаривался с Дорменом Уокером о каких-то судебных формальностях и не видел, что произошло, но сразу понял это по возбужденному гулу, поднявшемуся в зале; он не оглянулся, только прервал на середине фразу и ждал, когда Пегги дойдет до отведенной для свидетелей скамьи в первом ряду. Локки сел рядом с нею, а миссис Макгиббон провели на галерею для публики.

В овладевшем мной сразу беспокойстве я не мог сосредоточиться, и мой взгляд метался от Пегги к Тому, от Тома к Пегги. Впрочем, все кругом вели себя примерно так же, один лишь отец по-прежнему сидел к залу спиной, и внимание его не раздваивалось.

На Пегги стоило посмотреть. Ее голова была повязана зеленой шелковой косынкой, и, когда она только вошла, у меня мелькнул довольно глупый вопрос: как этому черту Локки удалось осуществить свою угрозу? Неужели он это сделал с ведома миссис Макгиббон? Нет, не может быть, решил я. Без привычной рамки волос — о том, что с ними случилось, знали все — лицо Пегги стало другим, вся она стала другая; но ее красота не исчезла, просто это была не та Пегги, на которую я часто заглядывался в последнее время, а какое-то новое, может быть, даже более совершенное существо. Они с Томом открыто, не стесняясь, посмотрели друг на друга, и Пегги закусила губу, только тем и выдав на миг свой страх или боль; после этого они, как по уговору, отвернулись в разные стороны и больше не обменялись ни одним взглядом.