Джеймс Олдридж - Не хочу, чтобы он умирал

— Вот я здесь посижу, и она ко мне выйдет. Чужих она боится, — сказала старуха.

Скотт отошел к стене и увидел, что из соседнего сада за ними наблюдает, растянувшись на земляной крыше, рослый молодой египтянин в офицерской форме; это был темнокожий усатый человек с серьезным выражением лица. Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок и нос казались слишком жестко очерченными для встревоженного человека.

— Здравствуйте, — сказал ему Скотт. — Вы уже видели это представление?

Египтянин кивнул.

— И не раз, — ответил он, с трудом произнося английские слова.

— Это Гамаль, — сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: — Гамаль видел, как кормят мою черепаху, — сколько лет ты это видишь, а, Гамаль? Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая Фелу старше тебя, Гамаль.

Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.

Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:

— Фелу, Фелу, Фелу!

Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно сидевшей на низеньком садовом стуле.

— Поразительно! — не сводя с нее глаз, сказал Скотт.

— Т-с-с! — резко прервала его тетя Клотильда.

Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами, рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова. Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько крошек.

Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова, снова и снова.

Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.

Черепаха вдруг спряталась под панцирь.

— Ессо! [8]— сказала старуха. — Ну, пропало. Теперь она долго не выйдет.

Тетя Клотильда подняла черепаху, ласково почесала панцирь, погладила большим пальцем шейное отверстие и положила ее в ямку под манговым деревом. Хлеб она рассыпала в маленькой выемке между корней.

— Что ее испугало? — спросил Скотт.

— Гамаль — он спрыгнул с крыши. Вот непоседа!

Скотт поднял голову. Египтянина уже не было.

Куотермейн приехал из лагеря Мена, и они вдвоем отправились к генералу Уоррену — идеалу всех английских солдат. Он сказал им чопорно и устало:

— Здравствуйте, Скотт. Здравствуйте, Куотермейн.

Скотт неторопливо отдал честь, а Куотермейн ответил со своей непостижимой приветливостью:

— Здравствуйте, сэр.

Генерал натянуто улыбнулся, словно радуясь, что дружелюбие Куотермейна избавляет его от необходимости первому начать беседу.

Скотта поразило, что генерал запомнил их имена.

— Садитесь, — пригласил он.

Они уселись на жесткие, складные стулья. Кабинет Уоррена состоял из некрашеного стола, стен, увешанных картами, и проволочных корзинок для бумаг, таких же, как и во всех прочих кабинетах, с той только разницей, что здесь была вершина пирамиды проволочных корзин. На стене висели две старые, отделанные серебром уздечки, а рядом с ними — пара сильно потертых, позолоченных шпор — память о молодом гусаре или молодом улане с индийской границы, память о самом Уоррене.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично, сэр.

— Дал вам генерал Черч хоть несколько дней отпуска?

— Нет, сэр, — все с тем же дружелюбием ответил Куотермейн. — Мы переформировывались.

— А-а. Вы, топографы, кажется, последнее время не знаете, куда себя девать?

На этот раз смолчал и Куотермейн. Уоррен выбивался из сил. Скотт наблюдал за тем, как Уоррен выбивается из сил, чтобы сказать то, что ему нужно было сказать, а может, и добиться того, чего он должен был добиться: выиграть хоть какую-нибудь битву в пустыне, Хоть одну-единственную битву.

— Мне не хотелось надоедать вам личными делами, — сказал он и замолчал, чтобы не произносить всего остального.