Дуглас Кеннеди - Испытание правдой

— Твой онколог не отшлепает тебя за то, что ты себя совсем не бережешь?

— Я у него образцовая раковая пациентка, которая не сдается… во всяком случае, пока.

— Если они говорят, что удалили опухоль полностью, значит, есть надежда.

— Ну вот, теперь ты начинаешь утешать меня. Доктор Аптека — так я теперь называю Уолгрина — говорит, что они практически избавились от нее, но обрати внимание на это профессиональное словечко: практически. Как бы то ни было, я часами торчу на веб-сайте клиники Майо, читаю про свою милую, добровольно приобретенную болезнь. Короче, суть такая: после всех этих томографий, радиоактивных капельниц и прочих пыток, которые мне пришлось перенести, все равно нет стопроцентной уверенности в том, что все раковые клетки уничтожены.

— Ты поборола рак, Марджи.

— Практически.

Повесив трубку, я принялась расхаживать из угла в угол, пытаясь успокоиться, уговаривая себя, что все равно я бессильна против Тобиаса Джадсона с его чертовой книгой (даже когда мысленно произносила его имя, меня бросало в дрожь). И поскольку заполучить ее мне удастся лишь на следующей неделе — школа была закрыта на пасхальные каникулы, — пока нужно выбросить все это из головы.

Да, все правильно.

Так-то оно так, но я знала, что всю неделю буду сходить с ума от беспокойства, тем более что довериться отцу я не могла. Он бы снова страдал от чувства вины и угрызений совести, и пришлось бы опять ворошить эту грязную историю, чего мне меньше всего хотелось. Я не могла причинить отцу такую боль… он бы просто не выдержал, в его-то возрасте, да еще в постоянном стрессе из-за матери. Так что…

— Ханна, ты еще на телефоне?

Вопрос сопровождался легким стуком в дверь.

Я сделала глубокий вдох, постаралась взять себя в руки и ответила:

— Уже иду, пап.

Я вернулась на кухню и застала отца у плиты. Он помешивал в кастрюле соус, а на соседней конфорке кипели спагетти.

— Не хотел тебе мешать, — сказал он, — но спагетти, похоже, уже сварились.

— Не проблема. У меня все готово.

Он вгляделся в мое лицо:

— Что-то случилось?

— У Марджи опять какие-то сомнения.

Он знал, что у нее рак, я рассказала ему об этом сразу, как только ей поставили диагноз, и с тех пор регулярно докладывала ему обстановку.

— Бедная Марджи, — сказал он. — Рак легких, что может быть хуже…

— Это верно. И чем старше становишься, тем сложнее договариваться с судьбой…

— Как в молитве: «Даруй мне кончину мирную и безмятежную»?

— Точно. И я думаю, самая большая проблема для неверующих в том, что, когда с тобой или твоими близкими случается самое страшное, ты не можешь утешиться мыслью о том, что все это делается по какому-то божественному плану.

— Религия… «Не поможет веры парчовый, молью траченный покров…» [55] Перевод Георгия Яропольского.

— Сам сочинил?

— Если бы. Английский поэт: Филип Ларкин. Немного мизантроп, но в то же время блестяще рассуждал о самых больших и невысказанных страхах этой жизни. Или, быть может, о единственном невысказанном страхе, который преследует каждого: смерть. «Пусть не случится многого иного, но смерть, она отменно держит слово».

— Не пора ли этим спагетти к столу? — спросила я.

Отец улыбнулся.

— Очень итальянский ответ, — сказал он.

— На что?

— На вопрос о смертности. Когда тебя охватывают мысли о собственной эфемерности, самое верное решение: садиться есть.

За ужином нам удалось уговорить бутылку красного вина, которую отец отыскал в шкафчике. Я бы с радостью махнула и метилового спирта, если бы только он мог заглушить мои страхи. Мы оба несколько раз поглядывали на кухонные часы, ожидая звонка от Лиззи.

— Она тебе не сказала, во сколько они договорились встретиться? — спросила я.

— После работы. Так что это может быть и в семь, и в восемь…

— Если до десяти она не позвонит, я сама наберу ей… пусть даже она разозлится.

— При данных обстоятельствах… вполне имеешь право.

К девяти часам бутылку мы уговорили, а от Лиззи по-прежнему не было известий. Дневная дрема после мартини пошла отцу на пользу, и он держался бодрячком. Рот у него не закрывался, и он даже пустился рассказывать мне долгий, но забавный анекдот о том, как однажды во время войны жутко напился в Лондоне и, отыскав адрес Томаса Элиота, завалился к нему на квартиру со своим гарвардским приятелем.

— Было уже часов одиннадцать вечера, и Томас был в пижаме и халате. Он слегка опешил при виде двух подгулявших американских вояк. «Что вам нужно?» — возмутился он. Меня еще тогда поразил его безукоризненный английский акцент и то, что даже в пижаме он производил впечатление великого человека. Как бы то ни было, он задал вопрос, который, очевидно, требовал ответа, но я был настолько не в себе, что смог вымолвить только: «Это вы!» Он захлопнул дверь прямо у нас перед носом, и мой приятель, Оскар Ньютон, повернулся ко мне и сказал: «Да уж, апрель — самый жестокий месяц». Спустя три недели Оскар был убит во Франции…