Джейн Гардем - Рассказы

Ежевика, слыханное ли дело! Дома и без ежевики хватает беспорядка. В подарок ее не сваришь: друзья-знакомые в таком возрасте, что варенье предпочитают без зернышек. Тазы для варки давно были розданы по детям, внукам и благотворительным организациям. В пору самой получать сваренное кем-то варенье — или, как теперь говорят, конфитюр. Миссис Эйвори всегда с содроганием ждала, что придет день, когда и ей начнут дарить маленькие разноцветные баночки.

Но пустошь она любила, любила ежевичник с его пружинистыми изгибами ветвей и пыльными лазами у корней. Недавно в самой его гуще, на крохотном пятачке травы, между кустами, установили скамейку в память о собаке, которая «столько лет тут рыскала». Эти слова, кличка пса и даты его жизни были выбиты на табличке, прибитой к спинке. Поставили скамейку в марте, и, кажется, до сих пор никто о ее существовании так и не проведал.

Когда миссис Эйвори привозила сюда детей, они расстилали на этой заповедной полянке скатерть для пикника и усаживались вокруг. Теперь она медленно опустилась на дощатое сиденье и перевела дух.

Здесь она была полностью отрезана от мира.

Кого только ни заносило на пустошь с той давней поры пикников: бродяг, онанистов, развратников, грабителей, даже убийца был! О месте пошла дурная слава. Узнай кто, что она сидит здесь в одиночестве, какой бы поднялся переполох! «Престарелая Титания под сенью леса», — улыбнулась она.

Сегодня было по-особому тихо. Время обеда прошло, чай пить рано, школьники все еще за партами, а малыши мирно спят. Никто в целом свете не знает, где она. Прикрыв глаза, миссис Эйвори вслушивалась в тишину.

«После этого безобразного обеда, — думала она, — после всей этой боли...»

Обед пришлось посвятить делам будущего. Сама-то миссис Эйвори твердо верила, что размышлять о будущем вредно. Равно как и о прошлом, если уж на то пошло. Пусть вокруг все становилось более и более зыбким, тут она была непоколебима. Эта дремотная осенняя пустошь, эти ежевичины, такие тучные, такие плодоносные, бесконечно воскресающие к жизни, бесконечно наливающиеся соком, бесконечно падающие на землю, этот бесконечный звон детских голосов, когда они, невидимые, несутся по гаревой дорожке к ветряной мельнице...

— Отдай!

— Сама отдай!

...значит, уроки уже закончились.

— Идите сюда немедленно! Только попробуйте мне изгваздаться!

— Смотри, что я нашла!!!!

— Я кому сказала?! Нам же еще...

— Миллион миллионов ежевик!!! Миллион миллионов!!!

— Говорю же вам, нам пора. Господи, куда же я дела эти ключи? Где собака? Где ее черти носят?

Она слышала, не слушая, пропуская голоса сквозь себя, словно воду. «Пусть текут вокруг бедной моей головы. Глупой моей, дурной моей головушки».

Обед затеяли из-за завещания. Ее дети, Пит и Энни, приехали издалека и с тщательно спланированной одновременностью возникли на пороге точно в назначенное время, назначенное в ходе длительных обсуждений, поскольку это была не первая, и даже не вторая попытка собраться на семейный совет. Вопросы наследования предстояло обсуждать в ресторане роскошного отеля «а-ля шато», выросшего на пустоши и слывшего местом для избранных.

Туда они и пошли. Мимо неглубокого пруда, через великолепные новые ворота прямо к вылизанному до блеска парадному входу, где обнаружили расставленных у каждого столба официантов с надутыми физиономиями, лоснящиеся шторы из стеганого атласа с фестонами и подборами, а также весьма немногочисленных посетителей, сидевших на леденящем душу расстоянии друг от друга. Половина из них оказалась японцами, застывшими, оцепенелыми от всеобщего молчания и, казалось, горько сожалеющими о том, что их занесло сюда из центра Лондона.

Когда Пит и Энни были маленькими, на этом месте стоял дом престарелых. Как-то раз Энни пробралась на территорию со стороны парка, начинавшегося сразу за усадьбой: вскарабкалась по насыпи, потом залезла на террасу, огороженную цепями (а теперь ласкавшую взор белой садовой мебелью и искусственными растениями), и прижалась носом к садовым окнам, чем до смерти напугала тех обитателей, которые еще были в состоянии реагировать на сигналы из внешнего мира.

— А зачем они спят сидя? Сели в кружок и спят. А у одного слюни прям на губе висят.

— Просто они очень старенькие, — объяснила дочери миссис Эйвори.

Энни глубоко задумалась. Ей было пять лет. Круглое, как солнышко, личико терялось в пылающем солнечном нимбе золотых волос, блестящих и шелковистых. Глаза, поднятые на мать, были доверчиво и изумленно распахнуты. Миссис Эйвори понимала, что ее дочь впервые столкнулась с тем, что человек смертен.