Павел Хюлле - Тайная вечеря

Антоний Бердо пристыженно молчал. И вдруг вообразил себя варшавским таксистом, который знает немецкий и везет какого-то немца из аэропорта в гостиницу.

— А вам известно, — внезапно обращается он к Хельмуту, — что возле вон того дома ваши сородичи расстреляли заложников — мстили за то, что у поляков было движение сопротивления? Известно, что перед казнью им, чтоб не выкрикивали патриотических лозунгов, заливали гипсом рты? — Хельмут приказывает остановиться, кричит, что это возмутительно, выходит из машины не расплатившись, забирает багаж.

А как было бы во Львове? Антоний Бердо едет в такси с вокзала в отель «Жорж». Водитель говорит:

— Вы поляк? А вам известно, что возле вон того дома ваши сородичи в 1918 году расстреляли наших повстанцев?

Антоний Бердо не желает больше все это слушать. Сербы против боснийцев. Боснийцы против хорватов. Хорваты против сербов. Сербы против хорватов. Поляки против украинцев. Украинцы против поляков, а русские против украинцев и поляков и — до некоторых пор, а также с некоторых пор — заодно с немцами. Только словаки с чехами расстались полюбовно, но в свое время правительство священника Тисо отправило тысячи словацких евреев прямиком в газовые камеры — с католическим благословением и молитвой, а чехи мстили немцам, и самосудам в Судетах целых два года не было конца. Раньше немцы, в свою очередь, ни за что ни про что расстреливали чехов. Где, кто и каким образом заплатит по счетам? А взять французов: могли ведь изменить ход войны в самом ее начале, но не пожелали умирать за Данциг, Гданьск — это же польская, славянская, восточная заварушка. Однако тут же у Бердо мелькает мысль: а ведь и ему не хотелось умирать за Сараево. Означает ли это в таком случае, что в политическом плане он ничем не лучше французов? Невиновны в глазах француза всегда и только русские. Писатель Лимонов позволил заснять на кинопленку, как он с сараевских холмов строчит из автомата по городу, по мусульманам, радостно комментируя: «Меньше будет в Европе говна!» Ну а гуманитарные налеты американских самолетов на Белград? Другого названия не могли придумать?

Антоний Бердо сам понимает, что все эти рассуждения хаотичны и лишены смысла. Они уже на месте, и водитель требует оплаты. Тридцать пять евро. Хотя это явно слишком много, Бердо дает сорок и, поскольку таксист замешкался, выходит из машины, не дожидаясь сдачи. Еще не видя реки, он слышит шум воды и чувствует характерный запах горного потока. Тропинка ведет вниз мимо маленьких домишек, беспорядочно засаженные, а может, просто запущенные садики постепенно переходят в подмокшие заросли. Он было подумал, что не туда попал, но слышит голоса за спиной — сзади весело переговариваются несколько американцев, из их слов следует, что они тоже жаждут этнических развлечений, — и убеждается, что на правильном пути. Длинный сарай, стоящий торцом к воде над самой рекой, неширокой и быстрой, пожалуй, и есть зал Сулеймана. Похожий на заброшенный склад лесопильни или бумажной фабрики.

Внутри, в зале, занавесом разделенном на две неравные части и тускло освещенном электрическими лампочками, изрядная толчея. В меньшей половине, предназначенной для публики, свободных мест почти не осталось. Бердо присаживается на край деревянной скамьи в третьем ряду. Американцам придется стоять сзади. Перед занавесом внезапно появляется конферансье: на нем белая рубашка, парадные брюки в полоску на слишком свободных подтяжках, перелицованная жилетка; говоря, он не вынимает рук из карманов и не выпускает изо рта дымящийся косяк. О чем он говорит, впрочем, понять трудно. Кажется, просит тех, кто намерен фотографировать, не пользоваться вспышкой. И сообщает, что съемки нужно будет оплатить при выходе. И что зрителям предстоит увидеть нечто вроде религиозного обряда, поэтому он просит не петь и не кричать. Курить можно; аплодировать — только по окончании представления. Наконец конферансье исчезает за занавесом, откуда доносятся неспешные, пока еще робкие звуки бубнов, флейт, дудок.

Антоний Юлиан Бердо знал, чего можно ждать. Белые одежды и красные фески дервишей будут кружиться все быстрей и быстрей в такт ритмичной мелодии. Хоровой запев La ilaha illa Ilah будет повторен четыреста, если не пятьсот раз, и только тогда члены братства сольются в мистическом экстазе. Таким способом они погрузятся в недоступную простым смертным Третью Реальность, которая содержит в себе всё: любые формы существования. Сказано же в Евангелии от Фомы: «Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти». В какой-то момент, достигнув состояния экстаза, танцующие дервиши окажутся за пределами жизни и смерти: когда оборвется музыка, они внезапно остановятся в узком, как расщелина в горах, снопе света, который откроет им подлинную основу бытия.